Миграции

Стоит Анику отойти, я опускаю канаты, запрокидываю голову и наслаждаюсь солнышком. Палуба подо мной нагрелась, воздух еще студеный, но мне наконец-то не понадобились пятьдесят слоев одежды. Мысли, как всегда, уплывают к Найлу. Думаю о том, как бы он свыкся с такой жизнью, с физическим трудом. Ум у него всегда был проворным, постоянно искал ответы на неразрешимые вопросы — тут Найл, наверное, отупел бы от скуки, но мне кажется, ему полезно было бы перестать так много думать. Ему пошло бы на пользу пожить телом, а не головой. Хотя — руки. Они у него гладкие, тонкие, холеные. С невероятной достоверностью я ощущаю их на себе — они гладят мою согревшуюся на солнце кожу, обветренные губы, усталые веки, массируют саднящий череп, как умеют только они. Было бы ужасно, если бы их терзали так же, как мои.

С неба прилетает голос.

Прищурившись, я разглядываю Дэша в «вороньем гнезде». Он смеется, указывает куда-то рукой.

Канаты выпадают из рук — забытые. Ноги несут меня к лееру, сердце так и бухает. Теперь я тоже их вижу — белые силуэты вдалеке, и они подлетают все ближе.

6

Когда мне было шесть, мы с мамой сидели в садике за домом и смотрели, как вороны рассаживаются на огромной вербе. Зимой ее длинные плакучие листья были цветом как снег на земле или как тонкие усики старика, а прятавшиеся между ними вороны напоминали комья угля. Для меня в их присутствии было нечто сокровенное, хотя в шесть лет я еще и не знала, что именно. То ли одиночество, то ли его противоположность. Они были и временем, и миром; в них скрывались расстояния, которые они способны преодолеть, и места, куда мне за ними не последовать.

Мама не велела их кормить, а то они обнаглеют, но стоило ей уйти в дом, я все равно это делала. Корками своих тостов или апельсиновым кексом мистера Хейзела, которые аккуратно прятала в карманах, а потом тайком разбрасывала на морозе. Вороны привыкли к подношениям и стали прилетать чаще; некоторое время спустя — каждый день. Они усаживались на вербе и высматривали, когда я накрошу им угощение. Их было двенадцать. Порой — меньше, больше — никогда. Я ждала, пока мама займется делами, а потом выскальзывала к ним наружу, туда, где они ждали.

Вороны повадились за мной летать. Если мы отправлялись за покупками, они летели рядом, усаживались на крыши домов. Если я уходила вдоль каменных стен в холмы, они кружили сверху. Следовали за мной в школу и ждали на деревьях, когда закончатся уроки. Они сделались моими неизменными спутниками, и мама — видимо, чутьем угадав, что я хочу это хранить в тайне, — постоянно делала вид, что не замечает черного облака моих поклонников.

Настал день, когда вороны начали приносить мне ответные подарки.

Мелкие камушки и блестящие фантики оставляли в саду или бросали к моим ногам. Скрепки и шпильки, безделушки и мусор, иногда — осколки ракушек, обломки камней, кусочки пластмассы. Все их я складывала в коробку, которая год от года становилась больше. Подарки они приносили, даже если я забывала их покормить. Они принадлежали мне, а я — им, и мы любили друг друга.

Так оно продолжалось четыре года, день за днем, без осечки. До того дня, когда я бросила не только свою маму, но и двенадцать своих родных душ. Иногда мне снится, что они сидят на дереве и ждут девочку, которая никогда не вернется, и приносят ей один бесценный дар за другим, и все эти дары лежат, невостребованные, в траве.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Птицы уже утомились, хотя это только начало пути — хорошо, что мы их отыскали. Они направляются к нам, и небо будто раскалывается и падает крылатыми обломками — они садятся на палубу, повсюду, их не меньше двадцати. Складывают крылья и безмятежно разглядывают проплывающий мимо мир, довольные, что их немного подвезут. Застопорив мышцы, я замираю, мне страшно их напугать, но чем дольше я стою, задерживая дыхание, тем яснее становится, что их ничто не напугает — им решительно наплевать на то, что я здесь. С «вороньего гнезда» спускается Дэш, остальные тоже бросают свои дела, выходят на палубу посмотреть на птиц, побыть с ними рядом.

— Забываешь, пока не увидишь… — произносит Бэзил, и мы все понимаем, о чем он. Легко забыть, как их когда-то было много, каким они казались обычным явлением. Легко забыть, насколько они прекрасны.

Первым интерес утрачивает Аник и пытается заставить меня вернуться к работе, но я делаю неприличный жест, и он отступает.