Миграции

— Она съедает человека. Сирша быстро сдавала и решила, что я должен ее покинуть.

— Почему?

— Потому что у нее в голове было такое особое священное место для нас двоих, она не хотела, чтобы это разрушилось. Не хотела, чтобы я видел ее… сдавшей. Думаю, тут речь о чувстве собственного достоинства. И о том, чтобы наше прошлое осталось нетронутым. Она хотела, чтобы я вернулся в море, чтобы хотя бы один из нас жил дальше.

— И ты вернулся?

— Ненадолго. — Я вижу, как он преодолевает нежелание говорить. Трясет головой. — Я не хотел уходить. Упирался, как мог. Но, наверное, не мог иначе. А она только этого от меня и хотела. Вылечить ее я не мог, дать ей мне больше нечего… Детей она мне не доверила, чтобы я был с ними все время; решила, лучше дать мне свободу, а их отправить к своим родителям.

— И когда она…

— Она еще жива.

Я медленно судорожно выдыхаю:

— Не понимаю.

Эннис поднимается. Во внезапности этого движения читается агрессия.

— Она меня умоляла. Умоляла уйти.

На миг это делается невыносимым. Сердце во мне расколото пополам.

— Ты что вообще здесь делаешь, Эннис? — спрашиваю я. — Ты бросил умирающую жену и собственных детей и поперся с какой-то идиоткой хрен знает куда!

Он отворачивается:

— Ребятишкам-то без меня лучше. Не нужен им сумасшедший папаша.

— Чушь. Ты должен вернуться, — говорю я. — Вернуться к семье. Ты не понимаешь, как это важно — быть с ней рядом, когда она будет умирать, держать ее за руку. А когда ее не станет, ты будешь нужен детям.

— Фрэнни…

Я выхожу из каюты. Пытаюсь удержать снаружи то, что снова заползает внутрь.

Мошки пляшут в лучах фар.

К штурвалу, потом на корму и — ох. Вокруг плавают айсберги, тут же — море из голубого хрусталя и бескрайние небеса снега. Неужели подобная красота все еще существует? Как она избегла нашего разрушительного действия?

В жизни не вдыхала такого чистого воздуха. И все же.

Мешок с футбольной формой у меня в руке.

Босые ноги на снегу.

Запах крови в ноздрях.

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Предсказуемо, что решение я приняла именно в тот вечер, после отмечания второго дня рождения чужого ребенка. Я весь вечер смотрела, как мой муж играет с детьми, вытирает им рты, перемазанные тортом, целует перед сном, когда после захода солнца родители уводят их спать и начинается взрослый праздник. Давняя коллега Найла по Национальному университету, Шэннон, устроила это празднество ради своего малыша, и для меня оно выглядит едва ли не как вручение «Оскара»: фонтаны шампанского, плавучие огни, гости в костюмах и при галстуках. Понятия не имею, откуда у нее столько денег, на университетскую зарплату так явно не разгуляешься. Возможно, наследственные, как и у Найла. В любом случае, мне противно подобное расточительство.

После ухода детей я вдруг ощущаю усталость, и Найл, видимо, тоже; через некоторое время мы сидим у задней двери, несмотря на мороз, и передаем друг другу бутылку «Дом Периньон», которую умыкнули с кухни. Шэннон пришла бы в ужас, увидев, что мы пьем ее шампанское не из высоких бокалов.

— Помнишь наше первое Рождество? — спрашивает он.

Я улыбаюсь:

— В том коттедже.

— Ты сказала, что хочешь его купить и жить там.

— Я и сейчас хочу.

— А ты не думаешь, что мы бы перелаялись, если бы жили там только вдвоем?

— Нет, — отвечаю я, и он улыбается, как будто ответ правильный.

— Домой не хочешь? — спрашивает Найл. — Всех интересных людей на этом торжестве насильно отправили спать.

«Я хочу, чтобы у нас был еще один ребенок», — почти что произношу я, однако осекаюсь.

— Да, пожалуй. А то Шэн притащит кокаин и вообще слетит с катушек.

— Она этим, кажется, больше не балуется, — замечает Найл, отхлебнув. — С тех пор, как малыш родился.

— А, ну конечно. — Понятное дело. — Она, кстати, в хорошей форме. Хамит всем напропалую.

— Бен мне сказал, что ему снятся кошмары о том, как она заглатывает его целиком.

Мы смеемся, потому что это слишком просто себе представить: муж Шэннон, Бен, похоже, боится ее до полусмерти. Тут я замечаю, что делает Найл, и роту меня открывается сам собой:

— Ты что, курить будешь? Найл ухмыляется и кивает.

— Зачем?

— А холодно.

— При чем здесь температура?

— Ни при чем. Просто предлог.

Я смотрю на него в золотистом свете обогревателя.

— Я устал бороться, — говорит он и глубоко затягивается. — Ничем, похоже, ничему не поможешь.

Я выдыхаю:

— Не надо, милый. Не сдавайся.

Ему сейчас очень даже есть о чем печалиться.