Микеланджело. Жизнь гения

Нам ничего не известно о личной жизни Микеланджело в это время, но невозможно поверить, чтобы он мог задумать эти нагие тела, не испытывая желания и чувственной тоски. В любом случае их наверняка ощущали многие зрители из тех, что пришли полюбоваться фресками, да иначе и быть не могло в городе, в котором мужское население значительно превосходило женское и который приобрел печальную славу количеством не только проституток и куртизанок, но и содомитов.

Чтобы понять искусство Микеланджело, необходимо осознать две истины. Микеланджело полагал, что созерцание прекрасных тел есть путь к постижению божественной красоты и благости Господней. Одновременно красота мужского тела вызывала у него неутоленную эротическую тоску. На листе бумаги с коротким стихотворением о «чуде дел» Господних и жалобой, адресованной Юлию, запечатлены еще два любовных послания[687]. Образ томимого мучительным, неразделенным желанием влюбленного принадлежал к числу обычных конвенций любовной поэзии в духе Петрарки. Эта литературная мода распространилась по всей Италии в XVI веке, подобно рок-н-роллу – в Европе пятидесятых годов XX века и, возможно, по той же причине: как и рок-н-ролл, петраркистская лирика передавала чувства, понятные каждому. В итальянском обществе эпохи Ренессанса браки заключались по расчету, взаимная склонность часто не играла особой роли, а все внебрачные сексуальные отношения считались греховными, а то и вовсе преследовались по закону. Однако уже на ранних этапах распространения петраркизма в поэзии Микеланджело зазвучала очень личная нота смятения и тревоги.

Двое обнаженных, ignudi, обрамляющих «Отделение тверди от воды». 1508–1512

Два этих мадригала скорее неистовы, нежели утонченны. Один из них строится вокруг любимой метафоры Микеланджело – любовного плена: «Кем я к тебе насильно приведен, / Увы! увы! увы! / На вид без пут, но скован цепью скрытой?»[688] (Ответ, вероятно, «Купидон»). Другой трудно воспринимать как литературное упражнение, ибо в нем прорывается крик отчаяния: «Ужель и впрямь, что я – не я? а кто же? / О Боже, Боже, Боже! / Кем у себя похищен я? / Кем воля связана моя? / Кто самого себя мне стал дороже? / О Боже, Боже, Боже!»[689][690]

Обнаженные представляются самыми неожиданными и удивительными образами росписей, однако еще более величественными и властными кажутся могучие фигуры пророков и сивилл. В дальнем конце капеллы, в одной из последних секций, расписанных Микеланджело, пророк Иона словно бы откинулся назад на своем мраморном троне, хотя свод в этом месте на самом деле склоняется к зрителю. Здесь, как ни в одном другом фрагменте росписей, становится понятно, что Микеланджело сумел заново смоделировать пространство капеллы, пересоздать его в угоду собственному воображению, показав фигуры в почти небывалом перспективном сокращении на непростой вогнутой поверхности. По словам Вазари, «кто же не восхитится и не поразится»[691] при взгляде на пророка Иону.

Однако глубочайший благоговейный трепет вызывал у зрителей образ Творца – Бога Отца. Наконец Микеланджело обрел сюжет, требовавший всей terribilità, на какую он только был способен. Следует признать, что в первой сцене на этот сюжет, который ему предстояло написать, образ Господа еще словно заимствован у живописцев XV века. «Сотворение Евы» кажется несколько модернизированной версией рельефа, изображающего тот же фрагмент библейской истории на главном портале церкви Сан-Петронио в Болонье и выполненного около 1425–1438 годов Якопо делла Кверча.[692]

Однако во втором его воплощении, на фреске «Сотворение Адама», Бог Отец уже не стоит в Саду Эдемском, как на рельефе Якопо делла Кверча, но летит, окутанный складками драпировок, в окружении ангелов, поддерживаемый одной женской фигурой: согласно весьма убедительной интерпретации, душой еще не сотворенной Евы[693]. На следующих двух секциях Господь Бог парит в небесах, призывая к жизни Солнце и Луну и отделяя твердь от воды. Его образ решен с абсолютной физической осязаемостью, Микеланджело показывает такие детали Божественной анатомии, как ступни и даже ягодицы, едва прикрытые тонкой тканью сиреневого хитона; таким Он проносится на фреске над раскидистыми, пышными ветвями только что сотворенных растений. Он царит над всем, властно сдвинув брови, нахмурившись, воздетыми дланями пробуждая к жизни Солнце и Луну, а в начале творения Его тело создает мощный вихрь, изначальный хаос, бурлящий водоворот, где свет отделяется от тьмы. Именно в этих образах искусство Микеланджело достигает невиданной глубины и силы; никогда прежде он не обретал сюжета, который столь гармонично бы ему подходил.