Микеланджело. Жизнь гения

Подобное творческое решение избавило его от неприятной необходимости изображать реальных Лоренцо и Джулиано, молодых людей отнюдь не героической внешности, но тощих, жалких и невзрачных, судя по портретам кисти Рафаэля. Одновременно этот подход придавал его шедевру некую скрытую двойственность. Пренебрегая реальным обликом Медичи, Микеланджело, в сущности, превратил их в произведения искусства, в свои собственные творения. Обстоятельства вынуждали его создавать монументы во славу сильных мира сего. Однако, вероятно, он знал, что в глазах потомков и даже многих современников создает памятник собственному гению.

Глава семнадцатая Мятеж

Сколь трудно будет народу, привыкшему к единоличному правлению, сберечь обретенную свободу… показывает множество примеров, сохраненных древними историками. Это и понятно: ведь такой народ есть не что иное, как несмышленое животное, по натуре дикое и свирепое, но выросшее в рабстве и неволе, и если оставить его на произвол судьбы, то, не умея найти себе корма и укрыться от опасности, оно станет добычей первого, кто пожелает его стреножить.

Никколо Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия[1028]

План оборонительных укреплений. Деталь. Ок. 1528–1529

Автор комических стихов Франческо Берни, друг и поклонник Микеланджело, описывал понтификат Климента VII как «непрерывную череду комплиментов, дискуссий, размышлений, любезностей, перемежаемых оговорками: „кроме того“, „тогда“, „но“, „однако“, „что ж“, „быть может“, „пожалуй“ – и тому подобными»[1029]. Климент был склонен затягивать и откладывать принятие любого решения в надежде, что все как-нибудь устроится само. К сожалению, его ожидания никогда не оправдывались.

А сейчас судьба поставила его перед весьма неутешительным фактом: Карл V постепенно обретал все большее могущество, а кроме того, был разгневан изменой Климента, присоединившегося к Коньякской лиге и нарушившего прежний договор с ним: «Я двинусь на Италию и обрушу возмездие на всех своих оскорбителей, особенно папу, этого отъявленного труса»[1030].

А внутренняя политика Италии тем временем все более напоминала лабиринт разногласий, борьбы одних группировок и кланов с другими и давних обид. Спустя четыре месяца после провозглашения Коньякской лиги в мае 1526 года истинная слабость Климента стала всем очевидна, когда его чуть было не низложил и не убил один из его кардиналов.

В сентябре этого года кардиналу Помпео Колонна, союзнику императора Карла, представилась благоприятная возможность. 26-го числа, воспользовавшись напряженностью в отношениях папы и императора, Колонна въехал в Рим во главе войска, состоявшего из неаполитанских солдат Карла и других его сторонников. Климент ничего не мог с этим поделать: его правление было столь непопулярным из-за высоких налогов и столь же высокой коррупции, что жители города, не вмешиваясь, просто глядели, как завоеватели шествуют мимо, точно на параде. Поначалу Климент намеревался мужественно встретить это возмутительное нападение, восседая на папском престоле. Затем его все-таки уговорили отказаться от подобного самоубийственного замысла, и он бежал в замок Святого Ангела по крытой галерее, предусмотрительно выстроенной средневековыми папами как раз на такой случай.

Климент не покидал своего убежища, пока Ватикан и его окрестности основательно не разграбили, а затем был принужден сдаться на условиях, выдвинутых имперским послом Уго де Монкадой. По слухам, кардинал Колонна был весьма разочарован тем, что Климента не лишили жизни или, по крайней мере, не свергли с престола, а его не назначили папой вместо его врага. Однако, как только непосредственная опасность миновала, Климент раз в кои-то веки преисполнился решимости, отказался выполнять навязанное соглашение, собрал войско, разорил владения семейства Колонна и сместил кардинала со всех церковных должностей. Возможно, так он дал выход своему гневу, но только ухудшил свое положение.

К концу года император Карл стянул к Ломбардии большое войско. Оно состояло из ландскнехтов, швейцарских и немецких тяжеловооруженных всадников, многие из которых исповедовали лютеранство и верили, что папа – Антихрист, а Рим – Вавилон[1031]. Так начался 1527 год, по словам Франческо Гвиччардини «принесший с собой неисчислимые страдания и отмеченный неслыханной прежде жестокостью»[1032].