Михаил Бахтин

Топчиев, прекрасно знакомый с господствующими идеологическими трендами, был суров и по-солдатски лаконичен: «Я считаю, что мы должны отклонить. Работа явно космополитического характера». Тут же встрял и Самарин, исходивший, похоже, из того, что все непонятные ему вещи могут быть только порочными и ущербными: «Почему экспертная комиссия соглашается с восторженным отзывом профессора Алексеева, что это является истинным достижением советской науки. Нужно изучать творчество Рабле, но почему эта работа является исключительным явлением науки — мне непонятно». Не ограничившись «металлургизацией» суждений о литературе, Самарин подпустил толику столичного снобизма, посчитав, может быть, что Бахтин является выдвиженцем эрзя-мокшанской интеллигенции: «Товарищ заведует кафедрой в Мордовском институте, — там тоже есть вопросы, которые можно изучать» (на это уроженцу села Саконы Ардатовского уезда Нижегородской губернии можно было возразить, что и ему нечего делать в Москве: в Горьковской области, которая «наследовала» Нижегородской губернии, тоже полно мест, где беглый саконец мог бы применить свои знания). Больше того, когда Анатолий Благонравов, генерал-лейтенант артиллерии и одновременно академик, предложил компромиссное решение бахтинского вопроса («Кандидата ему совет института присудил — и на этом надо закончить»), Самарин уже вошел во вкус борьбы с последователями Веселовского и стал призывать к повышенной бдительности: «В общем порядке надо проверить — подходит ли она (работа Бахтина. — А. К.) к кандидатской диссертации». Итоги рассмотрения бахтинского дела подвел Топчиев: «Эту работу надо взять на контроль в связи с космополитизмом, проявленным в работе: Гоголь подается как подражатель, и не только это — есть и другие моменты. Хорошо было бы дать на контроль и, может быть, опубликовать замечания, а затем уже решить вопрос о присуждении степени кандидата».

12 мая 1949 года Бахтин, живущий по-прежнему в Саранске, получает письмо от заведующей сектором университетов ВАК А. Найденовой. Письмо начинается с вопроса, сможет ли он 21 или 26 мая приехать в Москву на одно из заседаний пленума ВАК, на котором планируется рассмотреть его диссертацию. С некоторой долей административно-казенного благородства Найденова перечисляет те замечания, которые Бахтину «следует продумать заранее и учесть их при подготовке… <…> выступления на Пленуме ВАК»: «Рабле рассматривается Вами оторванно от своей эпохи, от гуманистического движения Франции и всей Европы того времени. При рассмотрении романа “Гаргантюа и Пантагрюэль” совершенно игнорируется его замысел, его идейная сторона, что придает работе формалистический характер. Вы сосредоточиваетесь почти исключительно на так называемом фольклорном реализме Рабле, на шутовских образах и сценах, причем обнаруживаете пристрастие к рассмотрению образов, имеющих грубо физиологический характер. Естественно, что при таком рассмотрении недопустимо обедняется реалистический стиль Рабле. В работе связывается интересующая Вас сторона реализма Рабле с образами народных уличных увеселений средних веков, но совершенно не освещен вопрос о том, чем же отличается реализм Рабле от реализма этих народных увеселений. В результате Рабле оказывается “опрокинутым в средневековье” (здесь Найденова цитирует выступление Пиксанова. — А. К.). Очевидна порочность такого взгляда на Рабле, одного из крупнейших деятелей Возрождения. В диссертации поставлен целый ряд частных вопросов, при разрешении которых, применяя формалистический метод, достигаются порочные выводы. Так, например, устанавливается связь между творчеством Гоголя и творчеством Рабле, причем у Гоголя выделяются лишь образы и сцены шуточного характера, которые компаративистски сопоставляются (сказать «компаративистски сопоставляются» — то же самое, что произнести «сравнительно сравниваются». — А. К.) с аналогичными явлениями романа “Гаргантюа и Пантагрюэль” Рабле. Таким образом, совершенно игнорируется глубокое идейное содержание произведений великого русского реалиста и национальное значение Гоголя. Указанные недостатки делают работу методологически порочной».

Бахтин не стал оттягивать свое посещение ваковского аутодафе и прибыл в Москву уже 12 мая. Через девять дней он терпеливо дожидался своей очереди перед дверями того кабинета, где проходил пленум ВАК. Когда его туда, наконец, вызвали, началась очередная глава старой докучной сказки про белого бычка, сиречь про космополитизм и «веселовщину». Топчиев, который вел заседание, предложил Бахтину ответить на критические замечания по диссертации. Бахтин, взяв слово, не обнаружил ни признаков сильного волнения, ни желания поступиться даже самым малым ради «задабривания» членов ВАК. Его речь была речью человека, который не оправдывался, а, скорее, открыто удивлялся идиотизму придирок своих оппонентов — очных и заочных.