Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь

– Ага! – с радостью согласилась Тася. После общения с педантичными инспекторами и их скучными семьями она попала в театральный мир Владикавказа, где задержались и не покинули страну одни из лучших артистов. Интересные талантливые люди окружали ее, и, хотя жилось бедновато, владикавказский период остался навсегда в памяти Таси как лучший в ее невеселом и долгом бытии. Михаил преображался в театральных компаниях, шутил наравне с признанными корифеями театра, и, слушая его, попыхивал трубкой Слезкин, и тогда Тасе было непонятно, радуется ли он за молодого коллегу или нет. Выяснилось позже, после «Столовой горы». И Миша не остался в долгу. Он вывел Слезкина в пьесе «Зойкина квартира» в образе авантюриста и проходимца Аметистова, разумеется, не столь грубо и зло, как Юрий Львович его, а всего лишь одной деталью, именно тем, что дворянин по происхождению в 1919 году руководил Подотделом искусств в Чернигове, а к тому же, как известно, до этого и после работал в белогвардейской прессе. Михаил не приклеивал к нему ярлык «метавшегося», понимая, что у Юрия Львовича была семья и писатель все-таки обязан быть над событиями, чтобы потом описать их, а возьми он винтовку в руки и воюй – в любой момент вражеская пуля может настигнуть его. Владимир Галактионович Короленко корил себя за то, что очень много времени в жизни отдал защите обиженных инородцев и поэтому написал меньше, чем мог и хотел. Тася успела изучить характер Михаила до тонкостей, даже по оттенкам голоса могла судить о его настроении и серьезности того или иного намерения. И когда он упрекал ее в том, что они остались во Владикавказе, в голосе его не было суровости и твердости. Вероятно, он мечтал об отъезде за границу, но морально еще не был готов к этому. И для Таси не было неожиданным однажды высказанное им, и довольно уверенно, заявление:

– Пока будем работать здесь. У осетинского народа удивительная тяга к образованию, к познанию жизни. Коста Хетагуров старался пробудить чувство национального достоинства в людях, попавших в тиски чиновничества и дворянства, и вместе с тем не отделял ни себя, ни свой народ от остального мира: «Весь мир – мой храм, любовь моя – святыня, вселенная – отечество мое». И знаешь, Тася, когда вдруг в городе закрыли женскую школу, арбы с приехавшими учиться девушками запрудили улицы. Люди стучали отчаянно в двери школы, девушки плакали, не желая возвращаться в аулы. А поскольку мы остаемся, то неплохо было бы познакомиться с обычаями людей, среди которых живем. У меня есть мыслишка…

– Написать пьесу на местную тему! – догадалась Тася.

– Не знаю, – смутился Миша, – может быть. В репертуаре театра нет ни одного спектакля из жизни осетин. Я один такую пьесу не осилю, не зная ни истории народа, ни даже его обычаев. Помоги мне, Тася, разузнай самые интересные обычаи осетин, свойства их характера, национальную пищу. Ведь мы, кроме лепешек и мацони, ничего не ели.

Тася была польщена предложением Михаила. Она никогда не показывала обиду, что муж не делится с нею своими литературными задумками. Он догадался об этом и однажды заметил ей:

– Не сердись, Таська, плохая примета рассказывать о том, что еще не написано. Потом ты все прочитаешь и увидишь.

Так и случалось. Его фельетоны она прочитывала в газете, а работая в театре, ходила даже на репетиции его пьес.

Тася долго и тщательно отбирала то, что могло пригодиться Михаилу для создания национальной пьесы.

Для этого завела специальный дневник. Вот некоторые записи из него:

«Тяжелобольного знакомые и родственники не оставляют одного ни днем, ни ночью. Чтобы отвлечь больного от болезни, ему рассказывают сказки, играют на фандыре (осетинский вид скрипки) или на небольшой двенадцатиструнной арфе, при этом распевают легенды о мифических героях. В последние минуты жизни больного расспрашивают о покойниках – не видит ли он такого-то, что делает такой-то, не голодает ли, кто его окружает… Такими вопросами они настраивают воображение больного до такой степени, что он начинает отвечать на их вопросы.

Иред (калым) является мерилом достоинства крови. Раз установленный, его нельзя менять произвольно. Расчет производится коровами. Богачи в Нарской котловине брали калым в сто коров.

Вера в загробную жизнь безгранична. Ад (зындон) страшен многими наказаниями. Муж и жена лежат на воловьей шкуре и накрытые волчьей шкурой такой же величины. Муж с руганью тянет шкуру на себя, жена с такой же бранью к себе, и оба никак не могут укрыться. Они всю жизнь ссорились, дрались и не давали покоя соседям.

Далее открывается другая картина. Женщина лежит навзничь, а на ее груди огромные жернова мелют кремниевые камни за то, что она, работая на мельнице, воровала муку из чужих мешков. Невдалеке мужчина из глубокого рва тянет наверх камни и не может донести ни одного – такое наказание он несет за то, что, измеряя участки пашен, себе отмерял больше, чем другим.