Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь

Тася тогда не поняла – заботится ли он о ее жизни или ему безразлична ее дальнейшая судьба. Сейчас она не думала об этом. Она приняла решение, как глава семьи, может быть, решение, определяющее их жизнь, и вдруг, вместе с гордостью за себя, с грустью почувствовала, что навсегда рассталась с романтической гимназической молодостью, с беспечностью, с влюбленностями и флиртами, что даже такого прекрасного, хотя и сложного романа, которым начиналась их любовь с Мишей, уже не будет. Сейчас нужно думать не о том, как жить, а о том, как выжить. Большевики – не единичные бомбисты из Саратова. Их масса, толпа, но хотелось бы верить, что и среди них окажутся приличные люди. Нельзя в один момент заменить целый народ другим. Многие приличные и уважаемые люди укатили в Тифлис, а оттуда – в Батуми, на корабли, везущие в Стамбул, а далее – по всему свету. Но многие остались, даже бывшие генералы-отставники, богатые осетины, персы, которые надеялись, что если у них отнимут заводы и концессии, то оставят хотя бы возможность руководить ими. Кто был ничем, тот, ничему не научась, не сможет стать всем. Остался лучший во Владикавказе адвокат Борис Ричардович Беме. То ли предвидя для себя широкое поле деятельности для защиты людей, чьи права могут быть попраны, то ли потому, что у него родился сын Лева и пускаться с крошечным ребенком в дальнее путешествие он не решился.

У Миши прошел приступ и наступило временное облегчение. Он не мог говорить от слабости, но Тася прочитала в его глазах вопрос: «Где была поздней ночью?» – «У врача, – вслух ответила Тася. – Он верит в твое выздоровление. И я тоже». Тася осторожно сняла рубашку с Михаила, тщательно просмотрела постель, порылась в его негустой шевелюре – вшей не было! Упаси от них Господь! Миша понял ее действия и улыбнулся, насколько хватило сил, уголками губ. Второй приступ оказался сильнее первого. Миша хрипел, поднялась высокая температура, однако утром резко упала до тридцати пяти градусов. Тася впервые легла на кровать. Она не спала трое суток. Судя по описанию болезни врачом, кризис миновал. Она боролась со сном, но безуспешно. Сон сковал ее веки. Но через час вдруг проснулась, видимо, сработало подсознание: она оставила больного без присмотра! Но увидев спящего, мерно дышащего Мишу, позволила себе уснуть еще на несколько часов.

В письме двоюродному брату Косте от 1 января 1921 года Михаил, кроме всего прочего и, видимо, для него весьма важного, а именно его литературных дел, написал: «Ты спрашиваешь, как поживаю. Хорошенькое слово. Именно поживаю, а не живу. Мы расстались с тобою приблизительно год назад. Весной я заболел возвратным тифом, и он приковал меня… Чуть не издох…» О Тасе в письме ни слова. Литературная работа увлекла его, он думает только о написанных рассказах и пьесах, о размышлениях по этому поводу. А во Владикавказе, впервые приподнявшись на подушке, набравшись сил, он с трудом, но вымолвил:

– Ты мой ангел, Тася! – И она тут же забыла о всех своих переживаниях, она была счастлива, что Миша любит ее и все трения между ними исчезли.

У Таси были времена, когда казалось, что ее личная жизнь рассыпается, как ртуть из разбитого термометра, на мелкие капельки, которые никогда не собрать воедино. Погиб на фронте в первом бою любимый брат Женька. Она сильно горевала о его гибели, смотрела на его вещи, привезенные вестовым, как на святыни, боялась поначалу притронуться к ним, а потом собрала волю в кулак и повесила в тот же шкаф, где они висели, – пусть ждут хозяина, всякое случается на войне, может, еще вернется. Но чуда не произошло. Другим потрясением для Таси был отъезд отца в Москву к любимой женщине, его смерть после нервного, жесточайшего объяснения с матерью. Тася, конечно, была на стороне матери, но все-таки не презирала женщину, которую любил отец. Мать не пришла на похороны, зная, что там будет женщина-разлучница, а Тася не отходила от гроба, зареванная, при прощании обняла отца и поцеловала в лоб. Даже пошла на поминки к этой женщине. Мать узнала об этом и рассердилась на Тасю, даже назвала ее предательницей. Тася удивилась: «Но это же мой отец, я гордилась им, и как я могла не попрощаться с ним? Ты пойми меня, мама! Наш отец – красавец, он мог быть артистом, он был светом и примером в моей жизни». – «Примерчик!» – зло сжала зубы Евгения Викторовна и косо посмотрела на дочь. Потом она уехала с детьми в Харьков, и в суматохе Гражданской войны они даже не обменялись адресами. Тася обязательно бы написала маме, но та через сестру в Киеве не связалась с дочерью. Саратовская ветвь семьи Лаппа рухнула при первой же сильной непогоде.