Поставленный рядом с Белинским, Лермонтов, конечно, отступает на задний план и как общественная сила, и как личность. Его роль была уже. Но не забудем, что сам Белинский был кое-чем обязан Лермонтову.
В жизни Белинского был момент, когда его умственная деятельность, повышенная, интенсивная, грозила стать бесплодной и даже вредной для того высокого гуманного идеала, который он преследовал как конечную цель всей своей жизни. Это было в конце 30-х годов, когда Белинский, переходивший от Шеллинга и Фихте к подробному ознакомлению с Гегелем, в разгаре своего увлечения новым умственным кругозором, забыл все тревоги жизни за отвлеченностями и умственным созерцательным покоем. Он, в ущерб многим гуманным сторонам своей природы, стал недоверчиво смотреть на всякую попытку людей нарушить установленную им произвольную гармонию между его разумом и окружавшей его действительностью. Этот период философского квиетизма, грозивший обратить гуманный идеализм Белинского в неподвижное, безучастное отношение к жизни, прошел очень скоро, так как Белинский по природе своей был натурой активной и мог мириться с жизнью в конце концов только на почве борьбы, а никак не на почве спокойного созерцания.
Белинский сам сознал свою ошибку, и близкие друзья помогли ему в ее исправлении. Но помимо споров с друзьями ему оказала в данном случае немалую помощь и поэзия Лермонтова.
Белинский не упускал из виду литературной деятельности Лермонтова. Она сначала тревожила его больше, чем восхищала. Он стал наслаждаться ею позднее, когда отказался от слишком строгого и произвольного преклонения перед чисто отвлеченными схемами, когда, сделав необходимую уступку современности, стал считать вмешательство в события жизни за нравственную обязанность каждого мыслящего человека. В период своего крайнего увлечения гегелианством Белинский не мог оценить поэзии Лермонтова по достоинству и должен был отвергнуть ее, как отвергал поэзию Шиллера и французских романтиков. Но Белинский, не соглашаясь с людьми, всегда относился внимательно к их взглядам. Так внимательно отнесся он и к Лермонтову в конце 30-х годов, когда осуждал его тревожное, бурное настроение. Поэзия Лермонтова оказала в свою очередь благотворное влияние на невозмутимо тогда спокойный и оптимистический образ мыслей Белинского. В ряду других явлений русской жизни она напоминала ему своим тревожным настроением о «законности» такого настроения в жизни, о «разумности» его и тем косвенно подорвала в Белинском веру в непогрешимость его философского квиетизма.
Таким образом, уступая во многом Белинскому как общественному деятелю, Лермонтов оказал и ему известную помощь, которую Белинский, конечно, окупил бы тройной ценою, если бы Лермонтов пожелал или мог с ним сблизиться.
X
Теперь, ознакомившись с разными формами миропонимания и настроений, которые нашли себе выражение в главнейших течениях русской литературы 30-х годов, легко определить прогрессивное значение поэзии Лермонтова для современного ему общества.
Первое, что мы должны отметить, говоря о 30-х годах русской жизни, это разнообразие и противоречия во вкусах и взглядах нашего интеллигентного общества.
Перед нами отдельные, очень замкнутые кружки, иногда отдельные личности, каждая со своими собственными взглядами и вкусами, в большинстве случаев неустановившимися. Все показывает нам, что как мысли, так и чувства находятся пока еще в брожении, что старые идеалы, какими жило общество, перестали соответствовать его новым потребностям, а эти новые потребности еще недостаточно ясны, чтобы воспитать в обществе новые определенные идеалы. В настроении много «романтизма», т. е. недовольства настоящим своим состоянием, и много туманных мечтаний и предвкушений. Стремление выбраться из этого тревожного и малоотрадного настроения сказывается очень ясно во всех передовых людях. Старики-сентименталисты, чувствуя неприложимость своего прежнего мировоззрения к новому времени, либо со старческим упорством отстаивают свои старые взгляды и вкусы, либо совсем перестают думать о настоящем, готовясь к достойной жизни «там»; люди помоложе пытаются найти новую формулу житейской мудрости, которая осмыслила бы их существование и указала бы им новую дорогу, но они либо отделяют поэтическое творчество от работы житейской, как Пушкин, либо в корне подрывают свою собственную творческую силу, как Гоголь. Волнуется и суетится молодежь, не имеющая никаких предрассудков, никаких старых убеждений, но зато и не имеющая установившихся новых. Эта молодежь жадно набрасывается на все мысли, в которых подмечает для себя что-либо новое, присматривается к событиям европейским и прислушивается к иноземным речам; она пытается усвоить смысл этих речей, но в большинстве случаев ловит их на лету и не имеет ни подготовки, ни времени овладеть полностью всем их смыслом.