Михаил Катков. Молодые годы

Отъезд и возвращение Чаадаева оборачивались сплошными неприятностями. Не собираясь сперва возвращаться, о чем всем хорошо было известно, в конце концов он принял решение долга и чести. Спустя три года на обратном пути домой, переполненный разного рода замыслами, сравнивая передовую Европу с отсталой Россией, Чаадаев угодил прямо под арест. Обвиненный в причастности к декабристскому движению и действительно ранее вступивший в тайное общество, Чаадаев никакого участия в его делах не принимал. Связь с будущими декабристами не носила предосудительного характера и не могла быть предъявлена в качестве вины. А размышления философа о судьбе России требовали своего выхода и впоследствии стали достоянием русской общественности, будучи опубликованными именно на родине.

Много лет спустя Осип Мандельштам писал: «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно»[301]. Что же касается восстания 14 декабря, то, на взгляд Чаадаева, оно отодвинуло страну на полвека назад. И только развитие национальной культуры, народного просвещения и образования способны были это отставание преодолеть. В письме императору 15 июля 1833 года Чаадаев писал: «Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире»[302]. В послании к А. X. Бенкендорфу, сопровождавшему письмо к государю, Пётр Яковлевич обратился к графу с одной просьбой: «Я пишу к Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что, писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство, полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал. Это новое тому доказательство, что я в письме своем говорю Его Величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства»[303].

Вместе с тем в своих письмах Пушкину Чаадаев не переставал напоминать поэту о его великом поприще, о том, чтобы принести «бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле»[304]. И о том, чтобы свои ответы поэт писал ему по-русски: «Вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания»[305].

Пушкин старался следовать советам своего старинного друга. Примечательно, что первый поэт России за всю свою жизнь так никогда и не побывал в Европе. Воспоминания современников оставили нам один весьма характерный эпизод, записанный П. А. Вяземским. Однажды между приятелями поэт произносил пламенные речи и громил Запад. А. И. Тургенев «не выдержал и сказал ему: „А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек“. Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его»[306].

Любек на протяжении первой половины XIX века был своеобразными «воротами в Европу» для русских, но все пушкинские друзья прекрасно понимали, что поэту не обязательно ездить в Любек, чтобы узнать Европу. Сидя «в карантине» у себя в Болдино, Пушкин свободно и вдохновенно мог перемещаться по всему свету. Его гений позволял в течение осени 1830 года побывать дважды в Англии («Скупой рыцарь», «Пир во время чумы»), в Австрии эпохи Священной Римской империи («Моцарт и Сальери»), в Испании («Каменный гость»), соединив времена и страны под одним названием — «Маленькие трагедии». Но и о близких и дальних уголках своего благословенного Отечества, где «на чужой манер хлеб русский не родится» («Барышня-крестьянка»), Пушкин никогда не забывал.

Ф. М. Достоевский в одном из писем Аполлону Майкову (август 1867 года), посланному из Женевы, признавался: «А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как еще! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься»[307].

Вернувшись из-за границы, Карамзин, едва вступив на пристань Кронштадта, не мог удержаться от признания в любви к Родине: «Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей»[308].

На высоком чувстве любви к Отчизне взрастали плоды великой русской литературы. Обретение России, постижение ее глубин, сокровенных тайн и простых истин открывалось для русских писателей в столкновении и диалоге с Европой. То в опасном сближении, то в неоправданном отдалении от нее пытались они найти ответы на вечные вопросы национальной жизни.