Михаил Кликин. Сборник

— Ты не бойся! Это Иван Иванович с нами здоровается! — Её морщинистое лицо, подсвеченное снизу тусклым светом приборной доски, казалось уродливым и мёртвым, словно резиновая маска.

Наташка зажмурилась, запищала и тихо поползла вниз, на холодное дно кабины.

* * *

Остальное было как во сне: непонятная суматоха, шум, темнота, чьи-то руки, ласковые голоса:

— Экая красавица… Конфету-то ты ей сразу дала?

— Да.

— Когда подействовала?

— Недавно, должно быть.

— Голову, голову ей придержи… Пей, милая, пей…

Что-то сладкое и пахучее лилось в горло, текло на подбородок.

— Ты глотай, милая… А теперь вставай… И пошли, пошли… Держись за меня… И-и, раз ножкой… И-и, два другой…

Её поддерживали с двух сторон, ей помогали шагать. Она была как пьяная — мысли путались, ноги заплетались, перед глазами всё плыло, качалось, дрожало — и это было очень смешно.

— Улыбается, красавица… Вот и правильно. Посмейся, посмейся…

Её привели в тёплое и светлое место. Раздели. Заставили сесть.

— Ручку, ручку подними… Теперь ножку давай сюда… Вот, хорошо. Вот, умница…

На неё лили горячую воду, её окунали, оттирали, намыливали. Потом её завернули в нечто большое и мягкое, сунули в рот что-то вкусное и рассыпчатое.

Ей хотелось спать.

Но чужие руки неустанно тормошили её, а добрые голоса всё что-то от неё требовали:

— Жуй… Одевайся… Пей… Встань… Ляг…

Потом она долго куда-то падала и слушала, слушала, слушала дурманящий ласковый голос:

— Невеста… Ну чистая невеста…

* * *

К утру буря стихла.

Накинув на плечи мужнину фуфайку, баба Маша вышла посмотреть на липу. Несколько раз обошла она колодец и поваленное дерево, а потом заметила в траве у корней два слабеньких ростка с листьями-сердечками. И на душе разом потеплело.

— Вот как славно-то! Теперь уж Иван Иванович о вас позаботиться, не даст пропасть…

Натужно проскрипели ворота соседского двора — Любаша выпускала кур. Баба Маша направилась к ней, крикнула издалека, едва миновав ржавый остов комбайна:

— Не пора ли?

— Пора! — откликнулась соседка.

Утро выдалось чистое и звонкое — словно фужерное стекло. Солнце ещё только собиралось показать из-за деревьев выгнутый бордовый край, и по светящемуся небу будто слабый марганцовый раствор растёкся, обильно напитав рыхлую вату облаков. За околицей щедро считала чьи-то годы жизни кукушка, в огороде трещали налетевшие из леса сороки, а на дворе бабы Маши надрывно и неумело пробовал голос молодой петушок…

Они встретились у дровяного сарая: баба Люба вела Наташку под руку.

— Как она? — тихо спросила баба Маша.

— Хорошо…

Одетая в долгую белую рубаху Наташа едва переставляла ноги. Глаза с огромными зрачками словно мутной плёнкой были затянуты.

Баба Маша взяла девушку под локоть, прижала к себе.

— Пойдём, что ли? — неуверенно зачем-то спросила баба Люба.

— Пойдём…

Медленно шли они по росистой траве через тихую деревню: мимо кривенькой избы Васьки Лихачёва, мимо завалившихся хорóм Петра Петровича Варломеева, мимо крепкого ещё дома Федота Солдатенкова, мимо заросшего крапивой участка, где когда-то было хозяйство братьев Нефёдовых.

Шли к стоящей на пригорке сосне.

— А я тесто для оладий поставила, — тихо сказала баба Маша, крепко держа расслабленную руку девушки. — В аккурат к обеду напеку.

— А я пирогов с грибами на ужин думаю сделать.

— И молочко парное будет, и сметана.

— Варенья два дня назад наварила.

— Будет, что на стол поставить.

— Найдём…

Они взобрались на пригорок и остановились, осматриваясь. Близкий лес дышал туманом, зябко вздрагивал, сбрасывая с отяжелевших крон остатки ночного дождя и утреннюю росу.

— Ты попридержи её пока, — сказала баба Люба и, наклонившись, подняла с земли обрезок стальной трубы.

Баба Маши кивнула и, зайдя Наташе за спину, крепко её обняла.

Баба Люба шагнула вперёд. Помедлила чуть, собираясь с духом, потом широко размахнулась и ударила обрезком трубы по ржавому лемеху, висящему на остром обломке соснового сучка.

Лязг разбил стеклянное утро.

Баба Маша почувствовала, как вздрогнула Наташа.

Вереща, сорвались с оград перепуганные сороки.

Осеклась, умолкла кукушка.

И снова баба Люба ударила металлом по металлу, заставляя эхо зайтись в истеричном плаче.

И ещё раз.

И ещё…

— Тихо, девка, тихо, — увещевала задёргавшуюся Наташку баба Маша. — Всё хорошо, и крестик я тебе сегодня же отдам, и покормим мы тебя, и помоем опять, и спать уложим…

— Тихо, ты, тихо… — Шептала она девушке в ухо под отрывистый лязг. А потом подняла голову, бросила взгляд в сторону леса и сама вздрогнула — как всегда вздрагивала, завидя Иван Ивановича.

Так и не смогла привыкнуть, хотя сколько уж лет бок о бок прожили.

Огромный, за два метра ростом, густо заросший шерстью, замшелый, он шагал, широко размахивая длинными мощными руками, и туман бежал у него из-под косолапых ног, завиваясь вихрями, поднимаясь волнами.

Захрипела, застонала Наташка, разглядев приближающее лесное чудище. Попыталась вырваться, но, опоённая зельем, быстро лишилась сил и обмякла на руках бабы Маши. А та всё приговаривала быстро, стараясь не смотреть на близкого уже Иван Ивановича: