Михаил Кузмин

Собственно говоря, эти дневниковые записи решительно перекликаются с дневниковыми записями и стихами Зинаиды Гиппиус. Но если для нее все же существует какой-то выход — при невозможности организованного противостояния, на которое она все же время от времени надеется, — эмиграция, то для Кузмина, судя по всему, таких вариантов нет. В те времена, когда вести дневник было еще не так опасно, Кузмин нигде ни разу не говорит о возможности эмиграции, для него этого вопроса как бы не существует. Разве что время от времени возникают мечты о переезде куда-нибудь в провинцию, но и они остаются только мечтами. 30 августа в дневнике появляется весьма примечательная запись: «Вдруг приехал зять, будто весть из другого мира. Он служит в Москве, кое-чего привозит из поездок. Варя и дети в Семипалатинске и Алексей там. Аня пропала. Лиза ведет себя Гетерой и обижает Варю которая разругалась с Колей Пэтером. Сережа пробирается через Нижний в Сибирь, как служащий нового правительства. Тетя жива, хотя дряхла. В Сибири полное изобилие. Боже мой! как далеко все это от меня. <…> Почти так же загрустил я, как вчера о том, что нет Карсавиной, ее круглого стола, хрупко убранного хрусталем, вином, вишневыми пирогами, горячим чаем, саладом. Или ее у камина, с папиросками, с книжкой. Где ходят ее ноги, где смотрят ее незабываемые глаза, размашистые брови, что говорит этот милый голос. На месте ее мужа я никогда не расстался бы с нею, или бы застрелился»^[504]. Визит П. С. Мошкова и рассказы о жизни родных возбуждают тоску, воспоминания же об уехавшей за границу Т. П. Карсавиной — только сожаление о том, что ее нет здесь, в Петрограде.

Ко всему прочему добавляется не только общий нагнетаемый страх, но и совершенно конкретная опасность: 31 августа в связи с делом Каннегисера был арестован Юркун и пробыл под арестом три месяца, до 23 ноября (вероятно, по старому стилю). Кузмин предпринимал различные меры, чтобы добиться его освобождения, но никакие обращения не помогали. К счастью, дело разрешилось само собой, но страх, пережитый Кузминым в эти месяцы, не оставлял его очень долго. Именно об этом времени напоминает исключенное из напечатанного цикла «Северный веер» стихотворение:

Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый, —
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.

Казармы на затонном взморье,
Прежний, я крикнул бы: «Люди!»
Теперь я молюсь в подполье,
Думая о белом чуде^[505].

Если доверять этому стихотворению как психологическому свидетельству (а это подтверждается и настроением цикла «Плен», особенно строками: «Ждать, как старые девы (Бедные узники!), / Когда придут то белогвардейцы, то союзники, / То сибирский адмирал Колчак»), то, видимо, следует сделать вывод, что Кузмин пассивно ждал возможного поражения большевиков, не решаясь предпринять что-либо самостоятельно: «Случится то, что предназначено…»

Основные заботы этого времени были направлены на то, чтобы просто выжить, справиться с голодом и холодом. В 1918-м и начале 1919 года Кузмина довольно активно поддерживал «Привал комедиантов», куда он ходил чуть не ежедневно. Но в апреле 1919 года «Привал» закрылся и положение Кузмина значительно ухудшилось, а между тем именно к осени 1919 года особенно остро стали ощущаться последствия разрухи. Часто отменялись театральные представления, а если не отменялись, то актерам и зрителям приходилось кутаться в самую теплую одежду, какая у них была. Особенно тяжело в такой ситуации, естественно, приходилось творческой интеллигенции, лишенной официальной государственной поддержки. Для ее существования уже явно не могло хватить одной «Всемирной литературы», и — снова при деятельном участии Горького — в Петрограде были основаны Дом ученых и Дом искусств (несколько ранее был создан Дом литераторов), где представители научной и творческой интеллигенции могли получить еду, одежду, дрова, а при необходимости и жилье. Кузмин не принадлежал к категории наиболее нуждающихся и потому не переехал в столь красочно описанное многими писателями и мемуаристами общежитие Дома искусств, но ему приходилось регулярно ходить то в Дом литераторов на Литейный, то в Дом искусств на угол Мойки и Невского за продуктами или дровами. Едва ли не каждая его запись в дневнике содержит слова: «Побрели в Дом», «Поплелся в Дом». Отчаянная борьба за существование делала само это существование каким-то призрачным, почти невероятным: «Мне все кажется, что это — не жизнь, не люди, не репетиции, не улицы, а какая-то скучная сатанинская игра теней, теней и теней. Где-то там тенью слоняется и Юша Чичерин, прежний источник настоящей бодрости» (17 марта 1920 года). И эта призрачность повседневного существования делала особенно невероятным тот расцвет культуры, который донесли до нас газетные отчеты и воспоминания современников.