Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Этот черт, в отличие от так и не названного по имени Демона, зовется Мефистофель (что тоже не ново), и далее следует шутливо-серьезный экскурс в демониану :

То был ли сам великий Сатана,

Иль мелкий бес из самых нечиновных,

Которых дружба людям так нужна

Для тайных дел, семейных и любовных?

Не знаю! Если б им была дана

Земная форма, по рогам и платью

Я мог бы сволочь различить со знатью;

Но дух – известно, что такое дух:

Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух

И мысль – без тела – часто в видах разных;

(Бесов вобще рисуют безобразных).

И вновь поэт, почти уже своим голосом – лирика, а не иронического рассказчика, открещивается от прежних опытов:

Но я не так всегда воображал

Врага святых и чистых побуждений.

Мой юный ум, бывало, возмущал

Могучий образ; меж иных видений,

Как царь, немой и гордый, он сиял

Такой волшебно сладкой красотою,

Что было страшно… и душа тоскою

Сжималася – и этот дикий бред

Преследовал мой разум много лет.

Но я, расставшись с прочими мечтами,

И от него отделался – стихами!

Однако и последнее заявление вряд ли полная правда. Недаром литературоведы заметили, что сатирическое снижение могучего образа – «относительно» и что «в самой декларации отречения «от волшебно сладкой красоты» прежнего Демона есть некоторая литературная условность».

Сдается, что Лермонтов неистощим на маскарад : под одной маской оказывается другая – и так далее. Возможно, это понадобилось ему потому, что Мефистофель гораздо искуснее в своих «коварных искушениях» и скрытен в своей влюбленности, нежели пылкий и открытый в чувствах Демон. И монолог Мефистофеля, что длится все последующие двадцать строф поэмы – и обрывается незавершенным, тому свидетельство.

«Хитрый демон» любит по-своему , он может ждать и терпеть, ему не нужны ни ласки, ни поцелуи. Уж давно все «читая в душе» у Нины, он внушает ей свои наставления во сне и так же во сне раскрывает ей тайны . Он «знанием наказан», и, бросая взгляд на сонную столицу и следы «событий роковых» (не иначе 1825 года), смываемых с гранитных ступеней студеной невскою водою, видит с невольною отрадой

Преступный сон под сению палат,

Корыстный труд пред тощею лампадой

И страшных тайн везде печальный ряд…

Он зрит всю подноготную блестящей столицы – и прямо рассказывает об этом спящей Нине:

Я стал ловить блуждающие звуки,

Веселый смех – и крик последней муки:

То ликовал иль мучился порок!

В молитвах я подслушивал упрек,

В бреду любви – бесстыдное желанье!

Везде обман, безумство иль страданье.

И лишь один старинный дом близ Невы показался ему полным священных тайн; там он увидел и всех предков Нины, и всю боярскую знать, всех померкших героев, что, поколение за поколением, сменялись в роскошных покоях, – там он увидел и «маленькую Нину», юную красавицу, которая росла словно бы окруженная тенями предков, в неком фантастическом мире воображения, не иначе как под воздействием внушений Мефистофеля.

Я понял, что душа ее была

Из тех, которым рано все понятно.

Для мук и счастья, для добра и зла

В них пищи много – только невозвратно

Они идут, куда их повела

Случайность, без раскаянья, упреков

И жалобы – им в жизни нет уроков;

Их чувствам повторяться не дано…

Такие души я любил давно

Отыскивать по свету на свободе:

Я сам ведь был немножко в этом роде.

Это говорит Мефистофель – но так мог бы, наверное, сказать о себе и сам поэт…

Маленькая Нина, достигшая семнадцати, когда выходят в свет, появляется наконец на своем первом балу – и «свет ее заметил», но тут-то монолог Мефистофеля и поэма обрываются.