Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Можно бесконечно теоретизировать по поводу сущности образа Григория Мелехова, относя его то к искателям правды, то к злобным врагам Советской власти, но никуда не уйти от одной простой истины, что Мелехов, литературный Мелехов, вырос из десятков и сотен Мелеховых, проходивших в годы ожесточенной борьбы классов испытания на собственные решения «в каком идти, в каком сражаться стане». Одни это испытание выдерживали, видя, пусть даже смутно, историческую перспективу, другие терпели нравственное крушение, уже без малейшей надежды на то, что им удастся выбраться из кипящих водоворотов классовой битвы, выбраться, подсушить одежонку на развороченном снарядами донском берегу, подняться на ноги и, как ни в чем не бывало, отправиться снова в путь, забыв все, что происходило здесь, на донском берегу, совсем недавно. Я не утверждаю, что и таких жизненных биографий не было. Больше того, думаю, что они были, и сама жизнь подтверждала это.

Во второй половине тридцатых годов я впервые оказался в Вешенской. В ту пору, хотя и не очень близко, я уже был знаком с Михаилом Александровичем не только по его книгам. В журналах появилось несколько моих стихов, где мотивы шолоховского видения событий гражданской войны на Дону как бы являлись их поэтической основой. И появились эти стихи не только потому, что меня, как и тысячи других читателей, заворожил «Тихий Дон». Нет, сама жизнь, пережитое и виденное, властно требовали – пиши. Вот одно из этих стихотворений – «Седло».

Сухой ковыль – трава степная
Да тишина со всех сторон…
Казак, тоскуя и стеная,
Идет домой на тихий Дон.

Давно забыл глядеть он чертом,

В глазах страданье залегло;
Он на плече своем потертом
Несет казенное седло.

Был конь… Издох последней ночью.

Казак седло в дорогу взял…
Седой ковыль средь черных кочек
Ему тропинку указал.

Он в полутьме на хутор вышел,

Увидел – дом стоит в саду,
И за оградою услышал
Собачий лай, как на беду.

Стучится в дверь рукой больною

И в хату темную идет,
Седло казачье, боевое,
За полбуханки отдает.

Перекрестившись на иконы

И разом плечи наклоня,
Белогвардейские погоны
Он рвет сурово с чекменя…

Живя какой-то срок в станице Вешенской, я много в ту пору общался, беседовал с людьми, для которых гражданская война еще не отгорела в крови. Помнится, однажды ездил я с одним из тех, кто хотя и не открывал мне душу нараспашку, но, тем не менее, и не захлопывал ее передо мной. В старых казачьих седлах не спеша мы трусили с ним рысцой по Вешенскому району на очень резвых конях, и он, в ту пору уже колхозник, конюх на конеферме, неторопливо потягивая самокрутку, повествовал мне о горячих днях своей жизни, о том, как он возвращался на свой родной хутор из отступления на Кубань, таща на себе единственное, что осталось у него – седло. Теперь он был уже спокоен и поплевывал через губу, и даже словно бы чуть подшучивал над собой, но горький, полынный привкус был в этой его легкой издевке. Уже отгремела коллективизация. Попутчик мой миновал и ее бурные пороги. Его уже устраивала та жизнь, что цвела на колхозном Дону. Невольно от далеких дней мы перекочевали с ним в нынешние. Я спросил, читал ли он «Тихий Дон».

– А кто не читал?

– Остались ли Мелеховы на Дону?

– Мелеховы? – И он надолго задумался. – Может, и остались, только не густо их осталось…

– Почему?

– А что, вы сами не знаете? – ответил он мне вопросом на вопрос. – А жаль, что не густо… Но тогда им про то не было известно..

Потом, всего через несколько лет, в годы Великой Отечественной войны, подолгу бывая в 5-м гвардейском донском кавалерийском корпусе, которым командовал генерал-лейтенант Алексей Гордеевич Селиванов, я не раз, еще в пределах Ростовской области, вспоминал этот неторопливый разговор со случайным спутником, колхозным конюхом… Может, и он был в этом корпусе? А может, к тому времени уже и сложил свою буйную голову где-нибудь в боях на Миусе?

Все это, на первый взгляд, может, и не имеет прямого отношения к шолоховским героям, но для меня осталось на всю жизнь, как свидетельство зоркости писателя, сумевшего разглядеть в гуще борьбы типичные жизненные фигуры.