Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Раздался продолжительный телефонный звонок. Потапов вытянулся, как в строю, только руку не приложил к виску. Шкерин откинулся на спинку дивана и замер.

Шолохов поднял трубку, ответил на заданный вопрос с того конца провода:

– Отличная слышимость…

Признаюсь, неведомая сила подняла меня со стула. Поднялся и Шкерин.

Слышимость действительно была отличной.

– Здравствуйте, товарищ Сталин! Прошу простить за беспокойство.

Мы услышали голос Сталина:

– Здравствуйте, товарищ Шолохов! Если бы я не хотел вас услышать, вы меня не обеспокоили бы. Я слушаю вас, товарищ Шолохов!

– Я опять к вам с нашими литературными болячками.

– Я сказал бы, с неблагополучием…

– Боюсь, напротив, со слишком самодовольным благополучием. Полное благодушие, ни слова критики.

– О ком речь?

– Литературный критик Михаил Шкерин говорит о живом и мертвом в творчестве Константина Симонова, а ЦК запрещает публиковать эту статью.

– Я не знаю о таком запрете, товарищ Шолохов. Вы читали статью?

– Читал!

– Вы считаете нужным ее публиковать?

– Считаю полезной. И Симонову есть чему учиться. Я могу послать вам статью.

– Зачем этот бюрократизм? Завтра я ее прочту. В какой газете?

– В «Комсомольской правде».

– Почему не в «Правде»?

– Комсомольцы проявили настойчивость. Не будем их обижать.

– У вас всё, товарищ Шолохов?

– Спасибо за поддержку!

В трубке послышались сигналы отбоя.

Потапов живо опомнился:

– Надо печатать в «Правде!»

– Что же ты раньше не сказал, теперь уже не переиначишь!

Тут я встал на защиту интересов своей газеты, но спор с Потаповым прервал телефонный звонок.

Шолохов ответил и, прикрыв трубку ладонью, прошептал:

– Суслов!

Отстранил трубку, и мы услышали:

– Михаил Александрович, я ознакомился со статьей Шкерина. В «Комсомольскую правду» дано указание – печатать.

– Спасибо! – поблагодарил Шолохов.

Я не случайно, с протокольной точностью, по старым своим записям воспроизвел эту сцену. Тем, кто не пережил «сталинской эпохи», трудно понять, как воспринимался этот эпизод его участниками. Жизненный и, как тогда говорили, партийный опыт у всех был различным.

Для Шкерина, старого партийца, начавшего свой трудовой путь кузнецом, вошедшим в литературу с трудовыми мозолями на руках, ответ Сталина прозвучал, конечно, как высшая справедливость. Ушло с ним с того дня навсегда, что Сталин «его поддержал».

Шолохов спросил у меня:

– Статью в ЦК посылали?

Я ответил, что не посылали.

– Вот он каков, наш идеолог!

Это он о Суслове. А потом добавил:

– Только вот что, братцы, о моем разговоре со Сталиным – молчок! Иначе я вас не смогу защитить!

В нашем настроении эти слова прозвучали диссонансом. Сталин поддержал, от кого же защищать?

Оказывается, было кого защищать, было и от кого защищать.

Шкерину очень скоро пришлось уйти из «Октября». Писательская судьба его слагалась трудно, хотя немало писателей вошло в литературу с его доброжелательной руки.

Шолохову пришлось позаботиться о его устройстве на работу редактором в редакцию художественной литературы в издательстве «Молодая гвардия».

Не умолчу и еще об одной его встрече с Симоновым.

Шкерину нужно было решать квартирный вопрос. Он обратился к секретарю Правления Союза писателей Анатолию Софронову за содействием, рассчитывая, что Софронов, противник Симонова, поможет критику, осмелившемуся критиковать всесильного «неприкасаемого». В квартире Шкерину было отказано. По каким-то причинам оргвопросы, связанные с выдачей квартир писателям, перешли к… Константину Симонову.

Он вызвал Шкерина, расспросил о его жилищной проблеме и написал резолюцию, в силу которой Шкерин получил квартиру во вновь построенном для писателей доме. И между прочим, показал ему резолюцию Софронова с мнением воздержаться от улучшения жилищных условий писателю Шкерину.

Это тоже штрих к портретам Симонова и Софронова.

Только не подумайте, что Симонов искал расположения у Шкерина!..

* * *

В схватке о псевдонимах друзей я не приобрел, а врагов нажил немало, на каждом шагу моего пути в литературу возникали препятствия и справа, и слева, а главное, за близость к Шолохову. У кого-то руки были коротки, рука Суслова не всегда, но, случалось, доставала. Пока он не ушел из жизни, ошельмованный своими соратниками, как полусумасшедший, он помнил, что я был свидетелем, как ему приходилось изменять в течение нескольких минут свои решения. Унизительно для вождя-идеолога.

Я так и не узнал, известно ли было Горюнову, что Сталин решил судьбу статьи Шкерина. Разрешительный звонок в редакцию был сделан все тем же Лебедевым; сомневаюсь, чтобы он ссылался на Суслова, а тем более на Сталина. По субординации это было не положено. Несомненно одно: Горюнов догадался, что разрешение дано с «самого верха».

Не сразу узнал, кто благословил «Комсомолку» на столь резкое выступление, и К. Симонов.