Михаил Тверской: Крыло голубиное

Романцу было безразлично, на кого поведет его Ногай, да и с хозяином Гилой расставаться ему не хотелось, но в предстоящей войне чудилась ему угроза для жизни, а жизнь Романец полюбил. Больно много в ней было сладкого, всего и не перечислишь: от истошного бабьего визга до горячей крови, отворенной из лошадиной жилы… Не думая, а подчиняясь какой-то неведомой силе, которую можно было бы назвать жаждой жизни, если бы не несла она в себе смерть, в одну из ночей Романец отбился от Гилы, торопившегося на юг, и поворотил на север. Как ни было ему хорошо среди слободских татар и бродяг, оставшись один, Романец задышал вольней и покойней. Давно уж привыкнув полагаться лишь на себя, не доверялся он людям.

Все лето, без спеха и цели продвигаясь на север, Романец промышлял разбоем на проезжей дороге. А по русской дороге (на то она и дорога) из одной земли в иную всегда идут путники в поисках лучшей доли. Однако никто не знает, где его счастье, потому немногие его и находят… Романец искал не счастья, а одной лишь сытости для утробы и рад был всякой добыче, что встречалась ему на пути: будь то монах с котомой, в которой ничего и не было, кроме хлеба да вяленой рыбы, будь то смерд, припозднившийся по торговому или пьяному делу, будь то случайная прохожая баба. Да мало ли внезапных радостей и утех дает путь! Так или иначе, а всякая дорога куда-нибудь да приводит — к первым заморозкам добрался Романец до Москвы.

В Москве ему не понравилось — слишком уж было людно. Да и соблазна для глаза много, но много же и препон для разбойного промысла. На ночь все крепостные ворота накрепко запирались, а по всему городу, раскинувшемуся грушей от одной реки Москвы до другой малой речки Неглинной, ходили сторожа с колотушками, предупреждая пожар и татьбу. Однако, несмотря на отвращение Романца к многолюдству и иные неудобства московской жизни, зиму предстояло пережить здесь, а для того нужно было найти какое-никакое занятие и место, где голову приклонить. Затем он и собрался уже идти по окрестным монастырям, просить Христа ради, чтобы взяли его монахи свинарем на хозяйство. Так бы оно, поди, и случилось, кабы в один из ближних дней, когда Романец без дела болтался по торжищу, вытянутому вдоль Москвы-реки перед высокой стеной деревянного кремника, его не повязали дружинники одного черниговского боярина, как раз в тот год перешедшего на Москву. Об убийстве старика-монаха весь Чернигов узнал. За Романцом тогда по всем дорогам разослали погоню, но тщетно. А все же встретили разбойника на Москве! Впрочем, на Москве всякие встречи случаются. Признали же Романца сразу несколько человек, да и трудно было бы его не признать: такого-то раз увидишь, уж не забудешь до смерти. Так же сутул, кудлат и грязен остался он, только одеждой покраше разжился.

Так Романец оказался в порубе. Два месяца сидел он там с крысами, задыхаясь от вони собственного кала, который не убирался, видел свет лишь в маленькие оконца, прорубленные вверху сырых, осклизлых стен дубовой темницы.

Про него будто забыли. Не поминали про убийство Григория, не ставили в вину иного чего, просто без слов раз в день кидали ему какую-нибудь еду да воду меняли. Как ни дюж и неприхотлив был Романец, но и он не долго вынес бы такую жизнь.

Но, знать, не пришел ему черед помирать. Кому-то понадобился он вдруг для черного дела. Однажды Романца подняли из порубы, свели в баню и накормили. В баню же пришел к нему человек. Сказал, чего хочет. Твердо посулил либо смерть, либо плату. Кто и от кого ему наказ давал, Романец не ведал, да и не любопытствовал. Он рад был выбраться из вонючей ямищи, где от грязи и сырости начинал гнить заживо. Ради воли и живота своего он готов был и не то совершить, чего от него хотели, но и любое иное. Лишь бы жить. Какая уж здесь плата?

Обряженный в монашью одежду, с тем он вскоре и покинул Москву…

4