Михаил Тверской: Крыло голубиное

Юрий был высок, строен и почти хорош лицом. Почти, потому что, несмотря на открытость и правильность черт, в облике его проглядывало что-то птичье. Даже когда улыбался князь, он оставался похож то ли на обиженного, сердитого воробья, то ли на злую курицу — так все было в лице его мелко и в то же время как бы уклювисто. Во всякое время, когда и в мыслях то не имел, лицо его будто плыло в вечной усмешке. Создавалось то впечатление из-за тонких подвижных губ, скошенного, мелкого, как у батюшки, подбородка, мелкого же, но клювастого носа и серых округлых глаз, одинаково готовых к веселью и гневу. Спокойствия Юрий не знал. Руки его и те находились в постоянном движении, и ежели не хватались за плеть или меч, то охорашивали кафтан, поправляли шапку на голове или же теребили то одно, то другое ухо, будто в ушах у него непрестанно свербило. Уши Юрия были особенно примечательны. Хрящеватые, будто обломанные, напрочь лишенные мочек, они так плотно прилегали к черепу и были столь неприметны, что, наверное, поэтому глаза всякого собеседника невольно скашивались на них: а есть ли? Что не могло не раздражать князя.

Впрочем, если бы не все эти мелочи, безусловно, Юрий был бы хорош собой. При этом он даже в зиму сапоги носил на каблуке, а коли уж по случаю натягивал ферязь, то она была так расшита золотом, что слепила, а ко всякому кафтану имел по нескольку козырей — пристежных стоячих воротников, каждый из которых на свой лад украшен был шитьем, жемчугами и дорогими каменьями. Пуговиц и тех, кроме серебряных, не признавал.

«Кабы не Иван, поди, уж ноне в Сарае б был…» — остатне вспомнил Юрий Ивана, испытывая уже и зуд от нетерпения покинуть унылый митрополичий город.

На дворе как-то вдруг оборвались все звуки. Не то что кони, даже птицы вроде притихли. На полуслове смолкли сборные крики дружинников. Юрий тревожно приник к оконнице: через двор в полном облачении в сопровождении дьяков, сурово глядя перед собой выкаченными глазищами, высокий и тонкий, как посох, шел святейший митрополит.

Князь недовольно поморщился мелким лицом: кажется, все уже сказано! Чего еще надо?..

Тяжело переводя дух, Максим остановился в дверях. При каждом вздохе рот его невольно и жадно приоткрывался, как у рыбы, выброшенной на берег. На лбу, очерченном жестким обручем клобука, выступила испарина. С беспощадной ясностью, что дана молодости, Юрий вдруг понял: как ни крепок с виду старик, однако же дышит на ладан, а значит, скоро быть на Руси иному митрополиту.

— Здрав будь, святой отец, — насколько мог ласково улыбнулся князь. — Пошто сам пожаловал, меня не позвал?

— Не суесловь, — слабо махнув рукой, остановил его митрополит.

— Али что новое есть? — насторожился Юрий.

— Все новое — старое, — опершись на косяк, проговорил грек и поднял на князя тяжелые, будто печалью налитые глаза. — Последний раз Богом прошу тебя… сын мой, не упорствуй — не ходи в Орду.

— Да что ж, в самом деле, мне и по своим делам иттить али не иттить у тебя дозволения спрашивать? — Юрий схватился рукой за ухо и заходил по просторной нарядной горнице.

— Не лги перед Господом! — Святейший предостерегающе поднял руку. — Худое замыслил, на века худое замыслил.

Юрий бегал по горнице, не выпуская уха, злобно взглядывая на Максима.

— Тебе почем знать?

— Знаю. И ты про то ведаешь, Юрий Данилович: которая земля переставляет свои обычаи — не долго стоит.

— Да в чем обычай-то, святый отче? Я, чай, тоже внук Ярослава.

— Правда за ним.

— Сила за мной. Хан мне пособлять обещал! — выкрикнул неожиданно для самого себя Юрий.

На мгновение они встретились глазами, проникая друг в друга и понимая все до той степени, за которой лишь смерть и тьма.

— Грех — тщеславье твое, Юрий! Не прошу, Господом тебя заклинаю: откажись от гордыни не для Михаила, ради Руси!

— Не откажусь!

— Проклят будешь во все времена! — темно, невидяще глядя, выдохнул святейший митрополит. Помедлил, поднял белой, прозрачной рукой тяжелый крест от груди и явственно, громко, так что слышно было, поди, во дворе, произнес: — Проклинаю! — Повернулся и тяжело пошел из покоев.

Не в силах переменить лица, Юрий глядел ему вслед со всегдашней усмешливостью, хотя на душе его было черно.

10

Тверь приближалась. Давно уж минули Бортеневское урочище, надо б уж было выбросить из головы, что прошло, однако Ефрем по-прежнему оставался подавлен, как ни старался, не мог перестроиться и все возвращался мыслями к той безнадежной гонке.