Михаил Ульянов

— С часами у меня смешная произошла история, — сказал Ульянов. — С лёгкой руки нашего преподавателя студии Николая Николаевича Колесникова, вскоре после войны сыгравшего, кстати, Ленина в картине Сергея Юткевича «Кремлёвские куранты», я прочёл отрывок из гоголевского «Тараса Бульбы» по радио. Впервые тогда ощутив это странное чувство одиночества перед микрофоном. Которое во мне с тех пор так и живёт. И манит. Спустя полгода, чтобы как-то заработать на жизнь, я стал утренним диктором на омском радио. И постепенно привык к микрофону. А так как мне разрешали только утром в шесть часов открывать передачи и в два часа ночи закрывать, я не успевал выспаться. Всё смешалось. И в одно прекрасное утро, оказавшись у микрофона, я не смог сообразить, который же час по омскому времени. Понёс какую-то пургу… Влетел в студию разъярённый выпускающий, вырубил микрофон. В тот же день меня с радио турнули. Но Юра, мой двоюродный брат, там диктором работает. Уже много лет.

— И всё-таки мне генетика покоя не даёт, — сказал я, глядя на звёзды. — Я ведь знаю родственников, вашу тетку, сестру Маргариту Александровну, — типичные сибиряки, молчаливые, сосредоточенные, работящие. Чистоплотные. Но действительно ничем не выдающиеся. А вы — явление, не побоюсь процитировать Достоевского, чрезвычайное.

— Ты это… кончай, Сергей. Какое, к шуту, чрезвычайное. Тебе что, красавица Настёна в баре по блату коньяк вместо кока-колы наливала?

— Неужели это одна из безумных исторических случайностей, немыслимое соединение генов? Вы верите в судьбу, предначертанную свыше?

— Вся судьба моя, честно говоря, случайна. Цепь, череда случайностей. Как, впрочем, и другие судьбы. Но о других судить не берусь, а о себе скажу. Есть один ход в искусство: папа — актёр, мама — актриса, сын — тоже. И это нормально, естественно. А я не мечтал о театре, не знал, что это такое, и вообще никакого отношения не имел. Началась война. К нам в Сибирь эвакуировали из Москвы Театр Вахтангова. И это было случайностью, которая сыграла в моей судьбе главную, быть может, роль. Два года театр работал в Омске, притом успешно, это был один из самых интересных творческих периодов. Замечательные актёрские работы! Но допрежь, прежде этого, в Тару бежал от немцев с Украины Театр имени Заньковецкой. Совсем бедный, даже не театр, а его часть. Но была при них детская студия, что-то вроде кружка. Шастали туда мальчишки, девчонки. Однажды зашёл и я, просто так, из интереса: чем это они там занимаются? Нет, вспомнил, не сам — подружка моя Хильда Удрас и уговорила, хотя я долго упирался…

— Вот роль женщины! Притом почти скандинавской. Символично.

— Оказалось, читают стихи. Я счёл это забавным, но не более того. Забава сразу и улетучилась, что-то другое отвлекло. Но потихоньку, помаленьку, случайно я увлёкся этим театром. Во многом и оттого, что не было в Таре во время войны ничего другого.

— Был бы стадион, стали бы спортсменом? Боксёром, например, или метателем молота?

— Не очень себя представляю метателем, но не исключено. Так или иначе, но стал я забредать в ангар, где проходили репетиции и игрались спектакли, даже в лютые морозы, когда из дома нос страшно высунуть. Сидел где-нибудь в уголочке, в фуражке…

— Почему в фуражке?

— Стеснялся большой головы. И глядел, глядел на сцену. Евгений Павлович Просветов, руководитель студии, предложил мне выучить стихотворение Пушкина. И принялся я учить. В стайке у нас стояла корова, я убирал навоз — и читал на все лады пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…». Читал, пытаясь как можно глубже проникнуть в образ героя, молчаливого и печального, каковым и себя воображал, навек отдавшего своё рыцарское сердце Деве Марии.

— То бишь Хильде?

— Что-то получалось, видимо. В 1944 году Просветов сказал, выпил немного, был в настроении: «Миша, я считаю, что тебе надо пробоваться серьёзно в Омске, здесь ты ничего не добьёшься. Я напишу письмо Самборской, актрисе, руководителю Омского театра».

— А если б не выпил, то и не сказал бы?

— Вот так вот случайно переплелось всё, совпало… Не могу не верить в случай. Ты спрашиваешь, что было бы, если бы да кабы…

— История не знает сослагательного наклонения. Это я так, в порядке бреда.

— Мы с тобой весь круиз только и делаем, что болтаем, болтаем. Уединяемся, как голубые ребята. На нас тут косо стали поглядывать. И Алла Петровна с Ленкой обижаются. Давай заканчивать эти наши беседы. Да ещё бы знать, кому это всё нужно?

— Может быть, книга возникнет. Спектакль умирает, книга остаётся.

— А вот с этим не поспоришь. Коли возникнет. Ладно. Утро вечера мудренее. Спок!

Глава четвёртая

17 июля, четверг. Порт Неаполь (Италия)