Михаил Васильевич Нестеров

Этот портрет невероятно скуп в деталях по сравнению с предшествующими, в которых биографичность интерьера и жизнь человека в нем, как в привычной обстановке, делали портретное изображение почти сюжетной картиной. Здесь перед нами лицо усталого, но сильного человека, тонкие, красивые, но уже старческие руки держат карандаш (единственная дополнительная деталь), затаенная горечь легла на губах и у глаз, смотрящих на зрителя с молчаливым вниманием. Жесткие линии прорезают лицо, та же жесткость в костюме. Главным здесь является раскрытие глубоко внутренних сторон личности, личности значительной, но значительность эта достигается не рассказом о ней, а путем концентрации внимания на чертах лица, глазах, руках. В их изображении художник видит прежде всего пути к внутреннему постижению своей модели. Он отказывается от внешней характерности, от броскости цветового и композиционного решения. В этом портрет Кругликовой 1939 года близок портрету Шмидта, но отличается от него органичностью найденных приемов^[224].

Как мы уже отмечали, творческие искания Нестерова во второй половине 30-х годов весьма разнообразны. Поиски более психологически углубленного решения не всегда находили адекватную форму. Он ищет порой новых композиционных приемов, как, например, в портретах Е. П. Разумовой и Е. И. Таль, порой возвращается к старым, уже найденным, как в портрете Е. С. Кругликовой (1938) и О. Ю. Шмидта. Колористические искания мастера также отличаются в этот период известной пестротой. В них нет уже прежнего единства, как, например, в первой половине 30-х годов, когда светлая цветовая гамма большинства портретов (портреты С. С. Юдина, И. П. Павлова, И. Д. Шадра), заметим кстати, очень близкая по принципам к многим живописным произведениям того времени, великолепно соответствовала эмоциональному звучанию образа.

С наибольшей очевидностью новые принципы, найденные Нестеровым во второй половине 30-х годов, воплотились в портрете В. И. Мухиной (1940; Третьяковская галлерея)^[225].

Портрет В. И. Мухиной. 1940

Портрет был задуман художником в 1939 году^[226]. К этому времени относится первоначальный набросок, а также первые сеансы. Однако из-за усталости художника, которому было уже 77 лет, из-за переутомления на сеансах у П. Д. Корина, кончавшего в это время портрет Михаила Васильевича, работа над образом Мухиной возобновилась только летом 1940 года.

Нестеров поставил непременным условием, чтобы В. И. Мухина позировала ему в своей мастерской, во время работы. Еще 25 октября 1939 года художник рассказывал С. Н. Дурылину: «А я начал Мухину. Что-то выходит. Я ее помучил: так повернул, этак: а ну, поработайте-ка! Чем вы работаете?

— Чем придется: пальцем, стекой.

Как принялась над глиной орудовать — вся переменилась.

— Э! — думаю. — Так вот ты какая! Так и нападает на глину: там ударит, здесь ущипнет, тут поколотит. Лицо горит. Не попадайся под руку: зашибет! Такой-то ты мне и нужна.

Вот так и буду писать. Это куда труднее Держинской: Не оборвусь ли?»^[227].

Первоначальный карандашный набросок, сильно вытянутый по вертикали, изображает Мухину, стоящей около возвышающегося над ее головой скульптурного бюста, который она охватывает руками. Взгляд ее устремлен вверх, к голове модели. Нестеров не был удовлетворен этим рисунком, находил фигуру Мухиной вялой, холодной, равнодушной к своему делу, считал, что много места занимает скульптурный бюст, который он называл «истуканом». В окончательном варианте художник полностью отошел от рисунка.

С. Н. Дурылин в своей книге приводит очень интересные воспоминания В. И. Мухиной:

«Михаил Васильевич хотел писать меня за работой. Я и работала непрерывно, пока он писал. Разумеется, я не могла начать что-нибудь новое, но я дорабатывала одну свою работу, — как верно выразился Михаил Васильевич, — взялась „штопать“ ее. Из всех работ, бывших в моей мастерской, он сам выбрал статую Борея, бога северного ветра, сделанную для памятника челюскинцам. Он сам выбрал все: и статую, и мою позу, и точку зрения. Сам определил точно размер портрета. Всё — сам. Работал он всегда со страстным увлечением, с полным напряжением сил, до полного изнеможения.

Я должна была подкреплять его черным кофе. Во время сеансов велись оживленные беседы об искусстве. Но когда он входил в азарт, все умолкало. Он с самозабвением отдавался работе»^[228].