МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

Эта была тетрадка в косую линейку образца тех времён, когда школьники писали ещё чернилами, и требовалось писать красиво. На задней обложке таблица умножения. А в самой тетрадке то Богородичное правило, когда сто пятьдесят раз читают «Богородице, Дево, радуйся», а после каждого десятка идут определённые прошения. Молитвы эти известны и изданы в сборниках.

Но у схимника были свои молитвы, написанные тем дивным старинным монашеским языком, что моя филологическая душа затрепетала от красоты и таинства слов. До сих пор жалею, что не переписала тетрадку, а она ушла потом по рукам. Современный язык беднее и грубее. И как передать тусклым нынешним словом пламенную любовь схимника к Богу и людям? Схима — это молитва за весь мир. А схимник, кажется, воочию видел те бедствия мира, когда кто-то гибнет в пучине порока, кто-то отчаялся в скорбях, а кто-то суёт голову в петлю. Особенно меня поразила молитва схимника о самоубийцах, а точнее о людях, замысливших покончить с собой. Тут схимник плакал и вопиял к Божией Матери, умоляя Её спасти эту драгоценную душу — сокровище сокровищ, и цены ей нет. В тетради была песнь песней о душе человека. Но поэзию не выразишь прозой, а потому приведу свидетельство профессора-нейрохирурга:

— Пошлость и убожество атеизма, — говорил он, — заключаются в том, что им неведомо величие Божьего замысла о человеке. Ведь даже мозг используется лишь процентов на пять. Потенциал огромный, и человек сотворён Господом для воистину великих дел.

Вот об этой великой душе и плакал схимник, умоляя Господа послать Ангела, чтобы оборвал верёвку висельника или обезвредил смертное питьё.

А так бывает, это известно из рассказов людей, переживших попытку суицида. Одна художница рассказывала, как в угаре богемной жизни она дошла до такого опустошения, что решила покончить с собой. Набрала в шприц яду и уже приготовилась сделать смертельный укол, как шприц вдребезги разлетелся у неё в руках. После крещения она стала духовной дочерью известного старца и узнала, что в тот смертельный для неё миг старец бросился на колени, умоляя всех присутствующих молиться о ней.

Молитва схимника о мире была для меня таким откровением, что я попросила своего старца архимандрита Адриана (Кирсанова) благословить меня молиться по его тетрадке.

— А ты сможешь? — усмехнулся батюшка.

— Смогу.

— Ты сможешь?! — гневно переспросил он.

— Батюшка, да я дважды в день буду тетрадку читать. А вы, прошу, помолитесь, чтобы у меня молитва пошла.

— Уж я-то помолюсь! — пригрозил старец и, зная моё упрямство, нехотя благословил.

Два дня я молилась по тетрадке схимника, упиваясь красотою молитв. А потом начались ужасы. На молитве о самоубийцах в воздухе нарисовалась петля висельника, и кто-то мерзкий внушал: «Сунь голову в петлю!» Чего-чего, а помыслов о самоубийстве и каких-либо видений у меня никогда не было. А тут даже зубы застучали от страха.

Всю ночь я просыпалась от леденящего ужаса, а наутро не смогла встать. Каждая мышца дрожала, как кисель. Дыхание пресекалось, и краешком угасающего сознания угадывалось — это смерть. С тех пор я знаю силу бесовского приражения — паралич воли под наркозом помыслов: «смерть — это хорошо, отдых, покой». Меня спасла моя мама, а точнее, её рассказ, как она заблудилась в Сибири в пургу. Конь выбился из сил, а мама упала в сугроб. Она уже засыпала сладким смертным сном, как вдруг затрепетало материнское сердце: дома дочка маленькая, грудничок, совсем беспомощная ещё. И мама намертво вцепилась в поводья, посылая коня вперёд. Так конь и привёз домой уже бесчувственную маму, и она говорила потом:

— Ты меня, дочка, от смерти спасла.

Теперь настал мой черёд любви и памяти о ближних, таких больных и беспомощных без меня. И я поволокла себя к монастырю. Падала, цеплялась за кусты и деревья и через силу двигалась вперёд. Возле монастыря мне стало дурно. Припала к стене универмага и перепугалась — из витрины магазина на меня смотрел упырь с зелёным лицом и налитыми кровью глазами. Я отшатнулась в испуге и догадалась — в витрине зеркало, а упырь — это я.

К старцу Адриану обычно трудно попасть, но тут он вышел меня встречать.

— Ну, что — помолилась? — спросил он невесело.

— Помолилась, — просипела я, ибо голоса уже не было.

— Поняла?

— Поняла.

— Дай сюда свой помянник.

Мой помянник в ту пору был чуть тоньше телефонной книги Москвы — друзья, знакомые, малознакомые. Словом, я жаждала спасать мир, не умея спасти себя. И теперь старец вычёркивал из помянника имена со словами:

— Не потянешь. Не потянешь. Не потянешь. А этого идола окамененного напрочь забудь и не смей поминать!

«Идол окамененный» был известным драматургом и слыл в нашей компании интеллектуалом. А недавно с достоинством интеллектуала он рассуждал с телеэкрана об ошибках Христа. Господи, как стыдно бывает за прошлое, а оно настигает нас.

После ревизии старца в помяннике остались лишь имена моих родных, крещёных по обычаю, но неверующих. Повздыхал батюшка над их именами и сказал:

— Вот твой крест — отмаливать родных. Жалко мне тебя, сестра. Тяжёлый крест у тебя.