МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

Словом, она уже долгое время трудилась в монастыре, когда её вдруг сняли со всех послушаний и попросили покинуть гостиницу. Разумеется, продав квартиру в Сибири, Женя надеялась купить жильё возле монастыря. Но цены на дома возле Оптиной исчислялись в таких немыслимых тысячах долларов, что на скромные деньги Евгении невозможно было хоть что-то купить. Короче, сибирячка оказалась теперь на улице — в прямом смысле слова. Стоит на лужайке возле груды вещей (чемоданы, баулы, гора коробок, а сверху стиральный бак) и в растерянности спрашивает всех:

— Почему меня выгнали? Не понимаю. Разве я плохо работала, а?

Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес. И пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала:

— Женя у нас просто огонь — до чего ж удалая!

Правда, потом та же монахиня жаловалась на неё:

— Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней.

Искушение же заключалось в том, что Евгения, как и моя сибирская родня, имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество. А в жизни? Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала её:

— Ты почему ябедничаешь на всех батюшке?

— Я не в осуждение, а в рассуждение, чтоб благочестие соблюсти, — ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы.

— Благочестие, как же? — не унималась сибирячка. — Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине?

— Это правда — устала. Мне всю жизнь «гав», я в ответ «гав», и никто никогда меня не любил.

— Вот и меня в монастыре никто не любит, — вздыхала Евгения.

Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения.

И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её действительно осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало:

— Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной?

— Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё.

На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке. А не достоявшись, бежит за ним, умоляя:

— Батюшка, возьмите меня на исповедь. У меня такой грех на душе!

А время уже за полночь, и батюшка отвечает:

— Утром придёшь, Евгения.

— Батюшка, я же ночь не усну. Мне всего на минуточку!

— Кому сказано — завтра.

— Ах, так? Простите, но больше я к вам не подойду.

Утром Евгения первой стояла на исповедь и, опустившись на колени, каялась в слезах. Вот так она регулярно «уходила» от батюшки и горевала, заявляя:

— Я думала, монастырь — это любовь, а здесь даже от батюшки сочувствия не дождёшься.

Батюшка у нас строгий — и прогнать может. Но тут он говорил, пряча улыбку:

— Евгения, я же не виноват, что тебе достался такой духовный отец. Ты уж потерпи меня как-нибудь, а?

— Да как она смеет так относиться к батюшке! — возмущались особо благочестивые сёстры.

А батюшка однажды сказал с горечью, что среди множества людей, именующих его своим духовным отцом, настоящих духовных чад можно по пальцам перечесть. Евгения же была воистину духовным чадом батюшки, и он спрашивал с неё строже, чем с других. А с особо благочестивых что спрашивать? Там всё гладко — и грехов особенных нет, и духовного роста нет. Нет той особой духовной жажды, какая была у мятежной Евгении.

В Евгении чувствовался этот потаённый огонь и даже нетерпеливость в стремлении к Богу. Словом, тут шла такая духовная брань, что однажды, не выдержав, она пожаловалась на свои скорби схимонахине Сепфоре.

— Только не отходи никуда от Оптиной, — сказала ей схимонахиня, — а Божия Матерь тебя Сама до конца доведёт.

И Евгения приготовилась всё терпеть и смиряться, как её вдруг выселили из гостиницы под весьма недружелюбный комментарий.

— Мнози раны грешному, — изрекла одна особо благочестивая сестра, поясняя для окружающих, что Евгения воистину достойна изгнания из святой обители за столь беспардонное отношение к батюшке.

— Женька просто дура, — уточнила другая. — Только по глупости можно квартиру продать, чтобы потом бомжевать!

Словом, шёл некий шабаш, где особо усердствовали двое взрослых сыновей Евгении, тут же примчавшихся в монастырь на машине, чтобы увезти из Оптиной мать. Сыновья у Евгении достойные люди, один даже депутат Думы. Но они с такой яростью отрицали Бога, что было тягостно слушать их.

Сыновья теперь торжествовали — что, мол, хорошего в монастыре, если их любимая мама трудилась здесь, не щадя сил, а её вышвырнули вон, как кутёнка? Монастырь они ненавидели, а к маме относились с такой нежностью, что теперь по-детски спорили из-за неё:

— Маму я заберу к себе. Она меня больше любит!

— Нет, я заберу. Мама, умоляю, поедем ко мне?

Евгения плакала, не отвечая. Вещи уже погрузили в машину, когда она вдруг сказала решительно: