МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

Не желая роптать, мать Вера многое недоговаривала. И я знаю о ней лишь то, что она рано лишилась мужа и осталась с маленькими детьми на руках. Жить было негде, ждать помощи не от кого. И тогда она пошла путём тех отважных сибирячек, что уезжают на Крайний Север, где добывают нефть или газ. Зимой здесь морозы под пятьдесят градусов — птицы падают на лету, а в пургу можно заблудиться у дома. Но на Севере платят «северные», а на газовом месторождении, где работала Женя, хорошо доплачивали за вредность. Добытчики газа, бывало, пели частушку: «Химия, химия, вся мордеха синяя!» Но молодая мать дорожила этой вредной химией, позволяющей сытно кормить сыновей. Всю жизнь она, как марафонец, бежала к цели — получить квартиру, поставить на ноги детей. Бога она никогда не отрицала, а только не знала Его. И временами наваливалась такая тоска, что однажды она уснула в слезах. Во сне она увидела Божию Матерь — такой, как её изображают на иконе «Спорительница хлебов». Женя даже проснулась от счастья, услышав Её голос:

— Иди ко Мне.

— Иду, иду! — воскликнула Женя, сама не зная, куда идти.

Но сон был для неё таким откровением, что Женя тут же взяла отпуск и поехала в Москву, чтобы отыскать здесь приснившуюся ей, как она считала, «картину». Обошла все музеи и допытывалась у экскурсоводов: может, кто видел такую картину?

— Возможно, вы ищете «Мадонну» Рафаэля? — спрашивали её. — Там тоже Дева парит в облаках.

— Нет, там внизу пшеничное поле и снопы стоят.

Годами она расспрашивала людей и искала свою «картину», став за это время верующим православным человеком. Однажды во время отпуска Женя гостила у подруги в Калуге, и та предложила ей съездить вместе в Оптину.

Когда Евгения увидела в монастыре икону «Спорительница хлебов», она обомлела — это была её «картина», и голос Божией Матери по-прежнему звал:

— Иди ко Мне!

— Иду! — откликнулась она с горячностью и, продав квартиру, тут же приехала в монастырь.

Доцветали последние осенние хризантемы, а мы с монахиней Верой сидели на лавочке, перебирая в памяти подробности её жизни.

— А помнишь, как ты белила потолок и упала?

— Да, расшиблась, казалось, насмерть. Лежу в крови на полу, не могу подняться. И только молю и прошу Божию Матерь, чтобы хоть кто-то пришёл на помощь. Тут входят в келью трое наших Оптинских братьев, убиенных на Пасху, — иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт. Подняли меня и говорят…

— Что?

Но мать Вера лишь молча покачала головой, не решаясь говорить о сокровенном.

— А знаешь, — вспомнилось мне, — что они приходили к схимонахине Сепфоре за пять дней до её смерти? «Отец Василий, улыбаясь, в дверях стоит, — рассказывала она, — а отец Трофим и отец Ферапонт целуют меня, кто в носик, кто в лобик».

По монашескому обычаю на погребении лицо старицы Сепфоры было закрыто наличником, и, прощаясь, её целовали «кто в носик, кто в лобик».

— Да, я знаю, — сказала мать Вера, — они являются и помогают людям.

— И тебе помогают?

— Очень!

Она снова замолчала, вглядываясь в отрешённом спокойствии в ту неведомую даль, куда нет входа живым. «Мы ищем покоя в мнимом покое, — писал преподобный Нектарий Оптинский, — а оный обретается в кресте».

И всё-таки это был тяжёлый крест. Медсестра, дежурившая у постели умирающей монахини Веры, рассказывала потом, что боли были невыносимые, никакие лекарства не помогали. Но ни единой жалобы она от монахини не слышала. Губы закусывала от боли, да. А ещё шептала молитву: «Достойное по делом моим приемлю, помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».

Батюшка исповедовал и причащал мать Веру ежедневно. А потом причащать стало невозможно — Вера не могла уже проглотить даже глоток воды. Однажды, измученная, она попросила:

— Отец, утешь.

— Мы монахи, мать Вера, — ответил батюшка, — и недостойны утешения.

И они снова рубились в два меча в той незримой духовной брани, где чем ближе спасение, тем яростней брань…

За несколько дней до смерти мать Вера взмолилась:

— Отец, изнемогаю. Благослови в путь!

— Подождём до воскресенья, мать Вера, — сказал, помолившись, батюшка.

В воскресенье был день Ангела батюшки и общий праздник для его духовных чад, дружно причастившихся в тот день. Мать Вера тоже вдруг беспрепятственно причастилась у себя дома, и батюшка трижды осенил её напрестольным крестом, благословляя в путь. После причастия боль исчезла, и душа обрела покой.

После литургии мы поздравляли батюшку и пели «Многая лета». А у меня вдруг заныло сердце:

— Батюшка, благословите сходить к матери Вере.

— Сходи.

И дано мне было увидеть воистину блаженную кончину монахини Веры. Посмотрела она, улыбаясь, на икону «Спорительница хлебов», сложила руки на груди, как для причастия, и вздохнула в последний раз.

— Я мёртвых боюсь, потрогай её, — прошептала монахиня, дежурившая в её келье. — Не пойму, она уснула или?

А душа присноблаженной монахини Веры уже молнией летела в Небеса. Это дар — умереть, причастившись, и в особо праздничный день. Известили батюшку:

— Мать Вера отошла. Что делать?

— Читайте Псалтирь. Я сейчас подойду.