Михайлов или Михась? (СИ)

Когда ко мне домой пришли с обыском, жена страшно перепугалась. Я же, наоборот, был совершенно спокоен. Я знал, что их интересовали письма и записки Сергея, которые он передавал через меня. Честно говоря, я даже не помнил, есть ли у меня дома среди документов какие-то из этих записок. И дело даже не в том, что я уверовал в собственную безопасность. Мое спокойствие объяснялось уверенностью в том, что ни в одной из записок нет ничего криминального, ничего такого, что на самом деле могло бы помешать следствию.

В самом начале, когда Сергей только попросил меня передать письмо на волю, я предупредил его, что эти письма могут и должны носить сугубо личный характер. Сергей дал мне мужское слово, что так оно и будет. Не хочу скрывать, я, очень плохо читая на русском языке, все же нашел возможность получать точный перевод писем. И всякий раз я убеждался, что мой подзащитный умеет держать слово. Порядочность Сергея, его сила воли, мужество, с которым он переносил все несправедливости следствия, тюремного заключения и вообще превратности судьбы, меня просто поражали. Я видел, что мой подзащитный – неординарный человек, и мне хотелось сделать для него как можно больше. Не думаю, что в юридической практике часто бывают случаи, когда адвокат еще во время предварительного следствия преступает профессиональную грань и устанавливает со своим клиентом неформальные, дружеские отношения. Но у меня с Михайловым получилось так. Уже через несколько месяцев следствия я был глубоко убежден – Сергей ни в чем не виновен. Поэтому я помогал ему и как адвокат, и как его новый друг.

Я видел, что эти записки, которые он писал и получал в тюрьме, были для него словно глоток свежего воздуха. Понимал ли я, что нарушаю закон? Нет. Я считал, что с моей стороны есть проступок, но нет преступления. Я знаю, что мои коллеги, когда данные о моем аресте появились в прессе, устроили целую дискуссию по поводу соблюдения или несоблюдения адвокатской этики. И я знаю, что в этих спорах они никакой четкой формулы не вывели. И еще я понял твердо: нельзя пособничать преступнику, помощь же невиновному человеку совсем не нарушение и в конфликт с адвокатской этикой не вступает. Из тюрьмы меня выпустили довольно быстро, но уголовное дело закрыто не было. Более того, Зекшен и Кроше постарались его форсировать и довести до приговора раньше, чем состоится суд над Михайловым. Им нужен был прецедент, ситуация, в которой они могли бы сделать вывод о сговоре между Михайловым, мной и Кан-довым и на основании этого прийти в суд с доказательствами, что Михайлов является лидером преступной группировки. Чего только они для это не совершали! И мне, и, как я узнал впоследствии, Кандову предлагали всякие блага, если только мы дадим показания против Михайлова. Нас вербовали и свои спецслужбы, и приезжавшие специально агенты ФБР. Когда же они поняли, что все бесполезно, дело, по сути, спустили на тормозах. Да и времени возиться с нами уже не оставалось. Обвинительное заключение по делу Михайлова

было готово, пора было начинать суд.

Конечно, я знал, что мне придется выступать в качестве свидетеля обвинения. Я бы мог найти тысячу и одну причину, чтобы в суд не явиться. Но по отношению к Сергею это было бы нечестно. Поэтому я пришел. Но, дав показания, в зале не остался. Мне, человеку, почти два года защищавшему Сергея, оставаться в зале среди тех, кто просто пришел из любопытства, было слишком больно. И я ушел. Я не просто ушел, я уехал из страны на те несколько дней, что шел процесс. Уехал, чтобы не поддаться искушению пойти в зал. О том, что Сергея признали невиновным, я узнал из сообщения по радио. И я заплакал.

От первого лица

Сергей МИХАЙЛОВ:

Хотя субботнее заседание закончилось довольно рано, этот день меня вымотал. Слишком много свидетелей было допрошено. Допросы проводились по методу блица, и это утомляло еще больше. Я видел, что судья искусственно ускоряет допросы, и это было неплохим предзнаменованием – значит, она не считала нужным тратить слишком много времени на бездоказательные вымыслы тех свидетелей, которых включили в свой список Кроше и Зекшен. И хотя за все прошедшие дни суда против меня не было сказано ничего конкретного, я понимал, что радоваться победе еще рано.

Поначалу меня удивляло, почему это так пассивен прокурор Кроше. Потом, как мне кажется, я нашел ответ на этот вопрос. Скорее всего, такова была его тактика. Свидетели обвинения не могли представить суду никаких документов, и своими вопросами прокурор мог только усугубить впечатление присяжных, что их просто обманывают. Скорее всего, решил я, прокурор как следует возьмется за свидетелей защиты, чтобы поставить под сомнение их показания. Так что главный бой еще впереди.

А был ли япончик?

Женева, 6 декабря 1998 года.