Милая , 18

Бухает над Прагой. Там нет ни польских ору­дий, ни польских самолетов, которые могли бы оказать немцам сопротивление, но налеты не пре­кращаются, чтобы подавить у людей последнюю волю.

Она закрыла окно, опустила маскировочную што­ру, зажгла лампу над кроватью и взяла ^,,Листья травы” Уитмена. Внезапно в дверь постучали.

— Войдите.

Брандель. Она ему обрадовалась.

— Простите, я не хотел вас испугать, — ска­зал он, — я был в посольстве, потом у вас...

— В приюте все в порядке?

— Да, да. Дети прекрасно себя ведут. Мы де­лаем вид, будто это такая игра, но, думаю, они сообразительнее нас.

— Что в городе?

— Горит вся северная часть. В Праге сплошной ад. Но мэр Старжинский приказал бороться и мы боремся. Нет ли у вас коньяку?

Габриэла достала из шкафа бутылку и тревожно посмотрела на Алекса: без Андрея он в основном пил чай. Алекс проглотил коньяк и закашлялся. ”Может, это из-за налета, - подумала Габриэла. —  Нет, он о чем-то молчит”.

— В чем дело? — спросила она.

— Андрей в Варшаве.

Она схватилась за живот, словно ее ударили.

— Во-первых, он цел и невредим. Он был ранен, но все обошлось. Сядьте, сядьте, пожалуйста.

— Как ранен?

— Я же говорю, ничего страшного, успокойтесь, возьмите себя в руки, прошу вас.

— Где он? — ей действительно удалось взять себя в руки. — Рассказывайте.

— Один Бог знает, как ему удалось вернуться в Варшаву. Просто чудом.

— Алекс, пожалуйста, скажите мне правду, он тяжело ранен?

— Нет, но он сломлен, Габриэла.

— Где он?

— Внизу на лестнице.

Она бросилась к дверям, но Алекс схватил ее.

— Послушайте меня, Габриэла, он совершенно подавлен. Вы должны держаться. Он сначала при­шел ко мне, попросил пойти к вам, потому что... не хочет, чтобы вы его видели в таком состоя­нии. Понимаете?

Она кивнула.

— Тогда погасите свет, и я пошлю его наверх.

Она оставила дверь открытой и выключила свет. Она слышала, как Александр спустился вниз, что-то сказал. Ожидание казалось бесконечным. На­конец раздались медленные шаги, потом он вошел.

— Андрей, — выдохнула она.

Он наощупь подошел к кровати, свалился и за­стонал от боли. Габриэла склонилась над ним, провела рукой по лицу. Глаза, уши, нос, губы — все цело. Руки, пальцы, ноги — тоже. Она успокоилась. Сев на край кровати, она начала нежно гладить его по голове. Его лихорадило, он су­дорожно хватался за одеяло.

— Теперь уже все хорошо, дорогой, все хорошо.

— Габи... Габи...

— Я здесь, дорогой.

— Они убили моего коня! Моего Батория!

По всей Варшаве выли сирены.

Глава тринадцатая

Из дневника

17 сентября 1939 г.

Пирог поделен. Несчастная Польша снова сы­грала свою давнишнюю роль, навязанную ей мачехой-историей. Гитлер расплатился ею со Стали­ным. Советские войска напали на нас с тыла и двинулись к заранее, разумеется, обусловленным границам.

Немецкое вторжение внушило почтительный страх самым передовым военным мыслителям. Рыдз-Смиглы, правительство, иностранные дипломатические миссии — все бежали. Говорят, каким-то частям нашей армии удалось спастись. Варшава еще дер­жится, но боюсь, как бы поляки своей храброс­тью не доказали, что разумнее сдаваться без боя, как Австрия и Чехословакия.

Александр Брандель

*  *  *

Крис вытащил из машинки последний лист, тол­стым зеленым карандашом наскоро исправил опе­чатки и вложил свою статью в большой конверт.

Когда неделю назад перестала работать телефонная связь, Крис стал пользоваться телеграф­ной; потом прекратилась и она, и радиосвязь тоже. Теперь Варшава была полностью отрезана от внешнего мира, работала только польская ра­диосеть, передававшая срочные сообщения.

Неожиданная возможность открылась перед Кри­сом, когда после переговоров вышел приказ о двухчасовом прекращении огня, чтобы работники Американского посольства эвакуировались в Краков, и Томпсон согласился отправить дипломати­ческой почтой его корреспонденции вместе с фо­тографиями Рози.