Милалика

Вот опять в голосе командира мне слышатся ласковые интонации. Самообман, наверное, просто очень мне этой самой ласки не хватает, ведь так и осталась потерянной девчонкой, хоть давно и офицер, и звёзды на погонах сияют. Но до зубовного скрежета, до воя хочется мне, чтобы обняли, прижали к себе, сказали, что я самая-самая, — а там и помирать можно.

Что-то в последнее время тоска всё чаще сердце гложет. То ли предчувствие какое-то, то ли ещё чего… Кстати, об ощущениях: я сейчас обос… обгажусь.

Ребята собираются, а у меня какое-то чувство нехорошее. Вот где-то внутри зреет предчувствие надвигающейся беды, и ничего не могу с этим поделать. Почему-то хочется плакать, но этого делать я, разумеется, не буду. Я лучше пойду оправлюсь, так сказать. А если предчувствие останется, Серёже пожалуюсь, он в предчувствия верит.

— Я в кустики, — предупреждаю ребят.

Нечего тут стесняться, командир должен знать, где находится каждый его подчинённый, даже если он погадить отошёл. Правило такое, и правильное правило, между нами говоря. Только предчувствие заставляет взять с собой рюкзак, сама не знаю зачем. На меня одной гранаты, что в кармане, хватит, а в рюкзаке ещё кило того, что детонировать может, но «чуйка» — зверь такой, поэтому я делаю то, что чувствую правильным.

Я отхожу чуть дальше от ребят, вижу удобную прогалину, но что-то мне тут не нравится, потому делаю шаг в сторону и замираю. На меня в упор смотрит дульный срез американской винтовки. В тот же миг кто-то хватает сзади за шею так, что я теперь только хрипеть могу, а не кричать. А там же ребята! Там Серёжа! Они не знают о засаде!

Я понимаю, что здесь моя жизнь заканчивается. Конкретно вот этим «аборигенам» в руки лучше не попадать никому, а они всё равно в результате убьют. Или же сделают такое… В общем, понятно. В это мгновение пальцы цепляют гранату без замедлителя. В кармане лежит, уже готовенькая. Почему-то в голову не приходит наука с отводами глаз и прочим — может быть, потому что я в неё не верю?

Прощайте, ребята! Отомсти за меня, Серёжа!

* * *

— Ну вот как это называется⁈ — слышу я, открывая глаза.

Я же только что взорвалась, от меня же ничего остаться не должно было! Как я могу открыть глаза⁈ И, кстати, где это я?

— Милалика! Как это называется, а? — снова слышу я тот же женский голос.

Я лежу на поляне в обычном таком лесу средней полосы, вокруг меня туман, а прямо напротив стоит женщина в длинном чёрном платье, опираясь на такую же чёрную косу — ну, которой траву косят, и дама эта возмущена. Даже слишком возмущена, по-моему. Обращается она ко мне, но почему так называет?

— О косу не порежетесь? — интересуюсь я.

— Делать мне больше нечего, — отвечает мне она. — Милалика! Как тебе не стыдно! Ты почему опять до обретения ко мне отправилась, а? Как мне твою судьбу править в таких условиях? Ты что, забыла, что вернуть тебя можно только после того, как вспыхнет истинная любовь?

— Женщина, вы кто? — задаю я сакраментальный вопрос.

— Дожили! — возмущается она. — Уже и Смерть не узнают! Дать бы тебе, да ведь не поможет это!

— Интересные галлюцинации, — соглашаюсь я.

Я всё понимаю: на самом деле я лежу в виде фарша среди мелко нарубленных аборигенов, а мой медленно умирающий мозг выдаёт весёлые картинки из журнала «Ералаш». А фарш — потому что заботливо прихваченный рюкзак детонировал. Медленно поднимаюсь на ноги, внимательно осмотрев себя. Я полупрозрачная, что говорит о детальности галлюцинаций, но мне уже, в общем-то, всё равно. Я уже фарш третьего сорта, то есть — вместе с будкой, как об этом говорит анекдот. Так что теперь можно и послушать, что мне Смерть скажет.

— Вот куда тебя теперь девать, а? — интересуется у меня женщина, представившаяся Смертью. — Обратно не сунешь, как в прошлый раз… А мир должен быть сопредельным, а то…

— А зачем меня совать? — удивляюсь я.

— Потому что ты — дура, — безапелляционно заявляет эта Смерть. — Нашла кому верить! Вот теперь ты — моя личная невезучая головная боль. Дура жалостливая, но безмозглая! Вот и крутишься, как белка в блендере!

— Ничего не понятно, — признаюсь я. — Но очень интересно!

Ответить она мне не успевает. На поляне внезапно возникает… Серёжа в сопровождении какого-то сильно побитого мужчины в белом, с дымящимися крыльями. Я бросаюсь к самому своему дорогому человеку, и мне наплевать на то, что он меня оттолкнуть может, — вижу я сейчас только его. Рычащего от бешенства, с застывшей просто нечеловеческой болью в глазах.

— Забирай! — коротко бросает мужчина. — Чтоб я ещё раз ангелом-хранителем устроился… — в сердцах сплёвывает и исчезает.

— Серёжа! — я налетаю на Грома. — Ты как здесь? Неужели ребята не услышали?

— Мила, родная, — обнимает меня мой Гром, ничего больше не говоря.

— Значит, истинную любовь обрела всё-таки, — задумчиво произносит Смерть. — И почему вы оба ко мне отправились? Эй, служивый!