Миленький ты мой

Дом я бросила, а? Каково? А то что она дочь малую бросила на произвол? Это как? Сначала баба Маня — ну, это ладно. Еще ничего. А потом — тетя Тоня. Почти чужой и больной человек. С ней я намучилась — мама дорогая! Вспоминать не хочу!

Да! Письмо мне оставила, у соседки.

В письме одно недовольство: «Лида! Как ты могла! Уехать и мне ничего не сказать? Я же твоя мать! А ты так со мной! Ни адреса, ни письма! Я думала, ты после учебы вернешься! Будешь работать в поселке…»

Ну и так далее. Неинтересно…

Дом ее беспокоил больше, чем я.

К тому же врет! Адрес общаги я оставляла. И адрес училища тоже — на столе, в комнате. Придавила сахарницей, чтоб не пропала записка. Я там-то и там — написала.

Ну все понятно ведь: хочешь — пиши, хочешь — пришли телеграмму. Хочешь — денег отправь. А хочешь дочь навестить — милости просим!

Не захотела.

Устроилась я в среднюю школу около дома. Коллектив, кстати, был неплохой — если учесть, что сплошь бабский. Директриса была вменяемая и сплетен не переносила. Вот и шушукались все по углам — так, чтобы тихо. Особо не возбухали. Да и молодежи было достаточно — древних бабок мы «загасили». И Димка был счастлив: работа была ему в радость. О ребеночке мы не говорили — понимали, что рано. Надо встать на ноги. Да! Еще мы встали в очередь на квартиру! Поставили меня — как молодого специалиста в области образования.

Все у нас складывалось. И тогда мне стало казаться, что горести свои я уже отхлебала. Каждому ведь достается и счастье, и горе. Так вот, я дерьмо свое съела, сполна! Хватит, по-моему?

В общем, жили мы — не тужили. И еще — мы мечтали! Например, съездить в Питер. Листали какие-то справочники, библиотечные книжки — про питерские музеи, архитектуру, набережные. И строили планы. Ах, как это сладко — строить планы с любимым!

Нет, цапались, конечно! Я ж язва еще та… А Димка не вредный, просто злобных моих выпадов не переносил. По любому адресу — и про Полину Сергеевну, и про Королевишну, и про моих коллег-учителек…

Про коллег моих говорил:

— Слушай, Лид! А ты что, безгрешна? У тебя что, нет недостатков? Зло ты о них говоришь, о тетках твоих. А о Маше — особенно. А Маша ведь тебя выручает!

Маша эта… Про нее будет ниже. Тоже из «несчастненьких» — вроде меня. Только я жалостливо глазками не хлопаю и могу за себя постоять. А Маша… Она так сразу в слезы — если ученик нахамит, завуч замечание сделает, родительница какая-нибудь выступит. Не Маша — фиалка нежная.

Мы очень похожи были с этой Машей. Вернее, не мы, а наши судьбы. Нас обеих бросили матери. Ну, про мою все понятно, а Машкина мать свалила на Север, деньгу заколачивать. А там судьбу женскую устроила, папашу выкинула за дверь и сошлась с каким-то дядькой. А дядьке чужие дети были совсем не нужны. И про Машу он посоветовал мамаше забыть. Ну, она и забыла. А папаша Машкин вернулся. Но начал пить. Пить и буянить, да Машкину мать проклинать. А Машка внешне — как две капли воды мамаша. Вот папаша и злобился: мат-перемат, ах ты, тра-ля-ля!.. Такая же шлюха, как та!

Бил Машку, все из дома тащил. А потом его Кондратий хватил, и папаша «прилег». Все отнялось — руки, ноги. Только язык поганый функционировал. И Машку, выносящую за ним говно, он также гнобил.

В общем, два года Машка промучилась. А как мучитель помер, так она освободилась. И квартира освободилась — большая, двухкомнатная. Окна на речку.

Машку я презирала за ее тихий нрав. За ее слезы и мягкость характера. Уж как жизнь над ней измывалась! А она так тюхой и тетехой осталась — просто смешно.

Вот я и злилась на нее, и уговаривала ее не быть самой доброй. Не страдать за всех. Не расстраиваться и любить не всех подряд…

— Слышишь, а? — наставляла я.

— А как это? — удивлялась Машка-тетеха. — И детей, что ли?

— Господи! Да этих… в первую очередь! Уж в детках жестокости и дерьма…

— А как учить доброму и светлому, если ты их ненавидишь? — Машка впивалась в меня своими прозрачными голубыми глазами.

— А ты учи, ради бога! — усмехалась я. — Только сердце в это не вкладывай! Душу прикрой, поняла? Чтобы без щелочки!

— Не вкладывать душу? — Машка сопела и растерянно качала головой. — Нет, так добру и хорошему их не научишь! Они же все чувствуют, дети!

И глаза ее светлели от такого радостного открытия. Что скажешь? Дура…

Я часто думала тогда, что Машку ждут большие неприятности. С таким вот жизненным подходом. А вышло так, что я ошибалась…

Вообще мне казалось тогда, что я все понимаю про эту жизнь. А оказалось…

Как во многом я ошибалась!.. Как многого не понимала. Какого была высокого мнения о себе. Нет, не так. Конечно, не так! Какое там высокое мнение! Я — брошенный бобик. Дворняжка с ободранным хвостом и клоками шерсти на впалых боках, знающих плетку. Я думала, что меня уже ничто не возмутит, ничто сильно не обидит, ничто не сможет глубоко, до самого сердца, задеть. Я так закалилась, что могу ловко отбить любой пасс, посланный злодейкой-судьбой. Отбить и не расстроиться.

И здесь я ошибалась.

И про Королевишну… Димка тоже меня прерывал.