Миленький ты мой

— А при чем тут она? Нет, ты объясни мне — при чем? — допытывался муж. — Она-то в чем виновата? В том, что твоя Полина Сергеевна одурела от счастья жить вблизи и служить? Она наверняка про тебя и не знает, Лида! Вообще не знает, что ты живешь на белом свете!

— Да нет, — усмехалась я, — все она знает. И что мать оставила меня. И что баба умерла. И что я… Да ладно! Да потому, что приличная женщина спросит у матери, как та смогла оставить ребенка. И засомневается в порядочности своей прислуги.

Глупости. Конечно, глупости! Почему Королевишну должна интересовать порядочность прислуги именно в этом смысле? Ей нужно, чтобы ей вовремя подносили свежий чай. Хорошо гладили платья. Чисто убирались в квартире. Не мечтали прилечь с ее мужем. Да! И еще не воровали ее украшения.

А в этом, я думаю — да нет, я уверена! — Королевишна была абсолютно спокойна. Да чтоб Полина Сергеевна? Да никогда!

Эта любовь, эта преданность и эта страсть были такими искренними, такими глубокими и мощными, что Полина Сергеевна ни за что бы, ни за какие коврижки!

И про Полину Сергеевну Димка обрывал меня сразу:

— Она твоя мать! И разговор кончен!..

— Да? А почему это? — от злости у меня суживались глаза. — Мать… И что? Она неподсудна? Про нее — как про покойника, что ли? Или хорошо или никак? А почему? Почему это? Нет, ты объясни! — закипала я как чайник. — Значит, если сподобилась на такой вот «подвиг былинный» — ребеночка родила — и все? Жизненную программу, так сказать, отработала? Больше никому и ничего не должна? А ребеночка воспитать?..

Димка молчал и хмурился — понимал, чем дело окончится. Ясно, что скандалом.

— Значит, — продолжала я, — вот рожу я ребеночка, сдам его в детский дом — и… все равно останусь святой?

— Она тебя в детский дом не сдавала! — буркал Димка.

И я заводилась еще сильней:

— Ах, скажите пожалуйста! Просто мать Тереза! Просто святая! Не сдала! Сколько в ней благородства, в Полине Сергеевне! Прямо нимб над головой сияет! А я, деревенщина, и не заметила, как над затылком у Поли горит. Знаешь, Дим… — я умолкала, — а ведь было бы лучше, чтобы она меня туда сдала! С самого детства, слышишь? Вроде нет у меня мамки, и все! Как у всех, понимаешь? Сирота и есть сирота! Так нет ведь — бросила, умотала, а статус свой сохранила! Вот еще и на старости лет заявится. И алименты, а? Вот будет весело! Явится — больная и старая — и скажет: доча! приехала я! доживать… в отчий дом. А ты, доча, ухаживать будешь. И содержать — я ж тебе мама родная!..

Как в воду глядела… Через три года объявилась Полина Сергеевна. А тема была еще интересней — Полина Сергеевна приехала умирать.

Потому что была смертельно больна.

Надо же! Сразу нашла, как я понадобилась! Пришла к школе и вызвала.

Ну я и вышла. И обалдела: не узнать было Полину Сергеевну! Совсем не узнать! Высохла вся, почернела… Стоит передо мной глубокая старуха — серая и тощая. Руки дрожат. Губы трясутся: доченька, доченька моя! Лида!

Ого! Тут я и доченькой стала! С чего бы?..

Молчу, смотрю на нее исподлобья, и сердце стучит: неспроста! Неспроста заявилась Полина Сергеевна! И «дочкает» неспроста — что-то случилось! Выгнали, может? Старая стала прислуга, неловкая? Лакеев ведь списывают, когда они… Ну все понятно.

А она меня за руки хватает и все причитает:

— Лидочка, Лида!

Но сердце мое хоть и билось тревожно, но масштаба всей катастрофы не представляло! А вот когда до меня дошло…

А она все бормотала:

— Беда, Лидочка! Большая беда! Такое со мной приключилось! Ох, доченька…

И давай реветь.

И тут я все поняла. И мне стало плохо.

Просто осела — там, где стояла. На бетонный парапет у школьного крыльца.

— Чтоо-о? — только и произнесла. И тут же застыла. Вернее, горло мое закоченело — слова не могу произнести.

А мама моя, дорогая Полина Сергеевна, стала меня за душу щипать:

— Больна я, дочка! Болезнь у меня ужасная, страшная… Операцию сделали, химию тоже, но… Не помогает! Вот, загибаюсь! Посмотри на меня, — и теребит меня за руку, — ну, посмотри! Ох, сколько мы бились! Сколько старались! Я ведь… так хочу жить, Лида! Так жить хочется, доченька!

А я сижу, глаза в землю. Мотаю головой:

— Да вижу я, вижу! Не слепая…

А сама думаю — не о ее смертельной болезни, а о том, что столько раз слово «доченька» я за всю свою жизнь и не слышала…

В общем, заболела мамаша моя, и заболела смертельно. Врачи давали ей год от силы, не больше. Ну и все понятно — приехала она на малую родину помирать. Чтобы успокоиться, так сказать, в родной земле. И лечь в родные могилы.

Потом, правда, вырвалось у нее:

— Я сама, Лида! Веришь — сама. Она не хотела… меня отправлять. Ты плохо про нее не думай, дочка!

И все щебечет: