Миленький ты мой

И глаза его… Черные, отчаянные, горячие. Он ненавидел режим. Говорил: всех их, убийц, ненавижу!

Я закрывала ему рот ладонью — очень боялась! За него, за себя.

А он не боялся, говорил: ох, убежать бы! Только куда? Железный занавес, все на замках. Я бы океан переплыл, лишь бы спастись…

Я спорила:

— А откуда ты знаешь, что там хорошо? Ты что, видел?

Он молчал и потом вздыхал:

— Дура ты, Лидка! Там же свобода!

— Живи как все, — шептала я ему, — приспособься!

Он как глянет на меня, как полыхнет… И гонит домой:

— Уйди, надоела!

А я снова в слезы. Как много я плакала тогда!.. Просто озера слез проливала…

Когда он запивал, я начинала его бояться. Мог и табуреткой в меня запустить. Потом извинялся и плакал: «Прости, моя девочка!»

Думаю, была у него душевная болезнь — приступы острой, страшной тоски. Валялся по многу дней и не вставал. Просто молча лежал и смотрел в потолок. Курил. И все просил меня оставить его в покое, уйти.

Я тогда совсем извелась — от ветра качалась. Вот тогда и подумала… И именно тогда и появился Краснопевцев.

В конце концов, Краснопевцев мне не был противен. Да, мужиковат. Да, резок. Да, мог позволить себе всякое… Но его уважали! У него был вес! Авторитет. Деньги, квартира, машина. И за плечами — развод. Все это знали. А как утаишь? Жена Краснопевцева, Лиля, ему изменила. И он не простил. Он не из тех, кто прощает. На все наплевал и ушел.

А то, что любил он ее…

Знала об этом только я. Даже Евка не знала — самая близкая из подруг.

Так вот, Евка. Вот ведь моя голова! Все перескакиваю, все вспоминаю. Мысли скачут, как блохи. После ухода Петюни Евка стала болеть. И жиреть. Начала жрать, как слон ненасытный.

Говорила: так я себя успокаиваю. И все по больницам — то одно, то другое. Посыпалась вся. А чувство юмора не теряла! Смеялась: «Ты все пела — это дело! Так пойди же, попляши!» — И тут же кряхтела: Лидка, я и плясать не могу!»

— А ничего, — храбрилась она, — до сорока прожила, как принцесса — красивая, здоровая, любимая. Весело прожила, дай бог каждому! Есть ведь что вспомнить, а, Лид? А теперь… Ну что же… Не может ведь все быть хорошо бесконечно!..

Оптимистка. А было ей плохо — ни мужиков, ни денег. Сплошная тоска. Деньги ведь всегда доставались от любовников. Евка любила богатых — кавказцев, торгашей, дипломатов. Подарки — бриллианты и тряпки. Всего было вдоволь. Но больше всего Евка любила кутить — с шампанским, танцами, с песнями. Загульная была, шалая. Любила кураж. Говорила, что дед был из купцов. А тут осталась ни с чем — приходил только Петюня и приносил в авоське вялые кабачки и картошку со своего огорода. А остальные все испарились — как и не было. А Евка моя, беззаботная стрекоза, в отчаянье не впадала.

С Евкой мы разговариваем раз в неделю — больше я не хочу. Тяжело. И вспоминать ничего не хочу. Даже хорошее. А уж про нынешнюю жизнь — вообще противно. У Евки осталось два зуба. На дантиста денег нет. Вставную челюсть не носит — сделала в поликлинике «за бесплатно», а носить не может. Все трет, все слетает. Уроды! Живет на пенсию и Петюнины подношения. Драгоценности давно проедены — да и попробуй сейчас продай! Всего ведь навалом. Смотрит телик, и эту муть мы с ней потом обсуждаем. Тоска. И еще всякие разговоры про бесконечные болячки: «Я, Лидка, разлагаюсь! Ты слышишь? Каждый день у меня что-нибудь отмирает! По кускам, по частям!» И на Евку смотреть тяжело: сидит беззубая куча и воет. И на себя тяжело смотреть… Отвратительно даже! Евка говорит, что надо все зеркала повыбрасывать.

Может, и так. Но надо ведь умываться, причесываться… Соцработник заходит, врач, медсестра. Педикюрша Тамарка…

Вот и все мое общество. Да… Вся моя нонешняя тусовка. Вся моя светская жизнь.

Ну и как это слушать? Договорились, что созваниваемся по понедельникам. Мне хватает. Я вообще сейчас много сплю. Она — наоборот, совсем не спит. А снотворное выписывают по крохам. Смотрит по ночам фильмы ужасов. Ужас! Еще любит поныть про детей: «Ох, Лидка! И зря мы с тобой не родили! Вот сейчас бы смотрели за нами! И были бы мы в чистоте и порядке». И давай вспоминать все наши аборты… И нашу абортессу придворную, Марью Степановну. Кошмар!..

Ненавижу я все эти разговоры! Что болтать, когда ничего не изменишь? И об этом, кстати, я никогда не жалела! Угробить свою жизнь на этих детей? Так хоть есть что вспомнить…

Раздражает она меня! А что делать? Люблю я ее, а раздражает. То ржет, то рыдает. Тяжело мне с ней…

Мне и с собой-то тяжело… Все тяжело. Такая вот жизнь…