Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

– Это было состояние клинической смерти, – просто объяснила Инна Кривуца, сидя на краю ее кровати. – Может, остановимся на достигнутом?

– Я буду летом… – слова давались Русланочке с трудом, большой отечный язык нехотя шевелился, горло болело после интубации, – летом купальник…

Инна Кривуца понимающе кивнула.

Вторая клиническая смерть длилась дольше и, вязко вытекая, отступая, уступая тело жизни, оставила свои вандальские следы и надругательства – опытные врачи сразу поняли, что пострадал мозг. Русланочка больше не могла говорить. Отекшая, в бинтах, она послушно кивала, закрывала и открывала глаза, следила взглядом, но язык совсем не слушался, а руки не могли вспомнить ни одной буквы.

«Самоубийство через пластическую операцию… как интересно и новомодно! Несовместимый с жизнью риск…» – думала Наталья Ли, убеждая ее родителей, что девочка была на грани.

– Так вы же общаетесь с ней! Как же эта грань могла возникнуть так быстро?! – негодовал Герман Александрович. – Вы же говорили, что знаете, что у нее на уме! Как могло такое случиться?

– Она сама не думала, что так может случиться. Она – человек импульса, она – как молния, – жестко ответила Наталья Ли.

Следующие операции прошли чуть легче.

За окном Русланочкиной палаты рос огромный старый тополь – когда все было еще очень плохо, тополь весь золотился, словно увешан был тонкими металлическими бляшками. Когда она стабильно вернулась в сознание, то тополь стоял уже весь голый, как перевернутая прохудившаяся метла или как стекло с тонкими кривоватыми ручейками потекшей краски – будто брызнули краску точками и перевернули, и точки потекли вниз, а потом высохли, стекло перевернули обратно, и получился тополь.

Русланочка лежала в отдельной палате на огромной, с виду так почти двуспальной кровати, в которой регулировалось все, что только может регулироваться у кроватей. Родители приносили ей домашнее постельное белье с картинками из комиксов, огромными бабочками и тропическими пейзажами. На тумбочке валялись журналы, сумочки с дисками, а сама Русланочка, голая, замотанная как мумия в белые повязки, пропитанные лечебной мазью, никогда не снимала с головы огромные наушники, к которым была подключена, как к главному аппарату, обеспечивающему жизнедеятельность. Всегда ловила за руку медсестер, когда те, жалея ее, пытались осторожно снять их, хоть на время сна. Молодые врачи и медбратья приносили ей диски с музыкой и садились поболтать, а она улыбалась им и кивала.

Когда выпал первый снег, Русланочка вышла на улицу. Тело было чужим и словно не до конца подвластным ей. Вместо чешуи и шипов, вместо осыпающейся, шелушащейся массы кожных наростов были гладкие, чуть лоснящиеся розовые припухлости. Нежно-розовый балетный атлас, который к лету должен был окрепнуть, налиться здоровым телесным цветом.

«Я готова стать женщиной, – писала она в своем интернет-дневнике. – Я выбрала своего мужчину. Он – лучший. Самый любимый, самый красивый, самый талантливый на свете. Я не буду дарить себя ему. Я все понимаю. Я не буду обременять его. Это будет подарок мне самой. Я подарю себе себя в его объятиях. После того, как это случится, – мне не нужно будет ничего. После того, как мы проведем вместе ночь, – я отпущу его. Я так люблю его, что мне от него ничего не нужно, лишь бы ему было хорошо. И если ему будет хорошо не со мной – мне будет хорошо потому, что ему хорошо. Но эта ночь будет моей. Эта ночь – смысл моей жизни. Наивысшее счастье. Я так мало просила всегда для счастья. Мне никогда не нужно было ничего. Но сейчас мне нужна та ночь. С моим единственным, с моим мужчиной, одна ночь. И потом жить в больнице, в монастыре, с родителями – как угодно. Но ради той ночи я появилась на свет. Все остальное вторично.

Любимый мой… я так хочу тебя…»