Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Семью Маняши выгнали из дома в хлев: в доме поселились немцы. Дом был хороший, кирпичный, с двумя печками – самый большой в округе. На тот дом и его хозяев давно соседи зуб точили; на него ночью, как немцы пришли обживаться, и указали сразу, и за забором потом стояли, ждали, может, позовут да поделятся. Но немцы просто выгнали прикладами всех, кто был в том доме, и продержали зачем-то во дворе до утра. Ночь была холодная, а не разрешали даже зайти обувь забрать – так и просидели в прошлогодней соломе за кроличьими клетками, облитые ужасом, как вязкими помоями. Пока самый главный немец пил и ел, усердно хлопали двери и новоиспеченный староста, недорастрелянный Омелько-кучер, чуть запрокинув голову, бегал туда-сюда, стараясь предугадать пожелания нового хозяина. Другие двигали мебель и выбрасывали через окна то, что им было не нужно: дедовы венчальные рушники и иконы; написанный маслом портрет Маняшиной мамы, молодой, в венке, под калиной у пруда, в нем рыбы, а по сторонам два кота сидят; сундук с бабушкиными вышитыми сорочками и кусками полотна. Потом это все погрузили на подводу и отвезли в центр, к школе и заросшему травой фундаменту взорванной десять лет назад церкви. Самые усердные уже бросали в огромный костер красные знамена и транспаранты с профилем вождя, в том числе и тот, из панского красного шелка. Летели, неуклюже растопырясь, книги. Все подряд, от дореволюционного учебника по биологии из того же панского дома до томика речей Ленина. А рядом, нарядно белея свежей древесиной с капельками выступившей смолы, уже стояла виселица на восемь голов. Немцы ходили спокойные, в начищенных до смоляного блеска сапогах, с ровными спинами, гладко выбритые. Жмурились от солнца, отгоняя с лица и шеи неторопливых жирных мух, косились на девок за хлипким заборчиком, в тени старых груш. Девки, нервно переступая босыми ногами, теребили платки и фартуки, блестели глазами, улыбались и краснели. Где-то неподалеку сонно мычала корова, подзывая теленка.

Штандартенфюрер Вольф выучил русский язык еще в Первую мировую. Это был невысокий, но крепко сбитый, на кривых ногах, с кавалерийской выправкой седой мужчина, типичный немец – с тонким крючковатым носом, брезгливо-надменным очерком бровей и тонкими бескровными губами.

Обведя собравшихся селян быстрым брезгливым взглядом, уже собрался говорить, ляпая и чеканя слова, как обычно, когда из-за толпы, обогнув ее по левому флангу, выскочила комсомолка Яна – тоже босая, тоже немного растрепанная, но в выражении ее лица не читалось ничего заискивающе-смущенного. Смуглая, с легким пушком над пухлым мягким ртом, с широкими татарскими бровями в два пальца, теперь нахмуренными в одну непрерывную линию, напоминающую очертания летящей черной птицы, она выскочила на площадь перед немцами, и, пока те немного растерянно, с каким-то западным фуршетным лоском, с благородной неотесанной беспечностью, с какой принято встречать гостей, пытались догадаться, что сейчас произойдет, Яна выхватила из-за пазухи наган и выстрелила. Глупо, по-женски истерично, не целясь, – пуля лишь поцарапала кору на дубе далеко, метрах в трех от Вольфа.

Ее молодое статное тело, созданное, чтобы рожать детей, запрокидывать сено в скирды, носить коромысло с ведрами, первое повисло на новой виселице. Мелкие ромашки с еще невысохшей росой облепили босые ноги, а сельская ребятня, относящаяся к смерти с хладнокровным детским любопытством, после пересказывала ночами, что «язык аж до подбородка вывалился».

Потом нашли спрятавшихся в сарае на краю села товарищей Яны – комсомольцев с ломающимися голосами, с тщедушными плечами и широкими угловатыми, как у лягушат, суставами. Их вытолкали к виселице, и они стояли там, как мокрые птицы с перебитыми крыльями, изумленно озираясь по сторонам. Солнце начинало припекать, и где-то в двух верстах, в тихих заводях сейчас плескалась рыба, и думалось с тоской о том, как невозможно далеко от них теперь находится деревянный мосток с поросшими скользкими речными водорослями ступеньками, с которых они, мальчишки, разогнавшись, растопырив руки и ноги, плюхались в сверкающую на солнце лазурь.