Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Так начались их трехмесячные скитания по всем уголкам агонизирующего после войны, изнемогающего от голода и болезней, завшивленного, больного, избиваемого, брошенного ниц Советского Союза. В колхозах не было техники, и бабы запрягались в ярмо вместо волов и так пахали, а когда начался сенокос, то сгоняли всех – и беременных, и с младенцами, а потом расползлись передаваемые из уст в уста страшилки, как рожали в поле и коршуны крали младенцев. Страшилки потом бдительное советское руководство переделывало в официально опубликованные истории о тяжкой судьбе царских «наймытов». Колхозы, питавшие все эти годы армию, теперь питали тяжелую и убыточную промышленность, закопченных городских гигантов, а на трудодни давали совсем ничего, зато гнали селян, как могли, на сенокос и посевную, ставя нормы в четырнадать рабочих часов, без выходных, и лишая их, во имя патриотизма и великой Родины, даже самого крошечного кусочка земли, а особо сострадательных председателей объявляя изменниками и незамедлительно расстреливая или ссылая в лагеря, вместе с несговорчивыми куркулями. В плодородных, черноземистых регионах царил страшный голод, рационализаторская мысль нового хозяина работала не всегда удачно, люди были измученные и злые, собирая с гектара позорно низкий урожай и равнодушно сея то, что было приказано, и что погибало потом, сгнивало и перегорало. Шли потом эшелоны на восток и на север, а по весне их бабы снова запряглись в ярмо и тащили на себе, пока полудохлая голодная скотина гнила в хлевах со съеденной в зиму крышей и кто-то вроде Жучилина не приезжал с инспекцией, брезгуя заходить в коровник, и, сидя в самых лучших, хорошо протопленных, выбеленных комнатах, со въедливой дотошностью не листал книги с отчетностью, слюнявя палец и аж причмокивая от обнаруживаемого саботажа. Пару раз Жучилина хотели убить, и спасал счастливый случай – сам он даже не знал о покушениях, а тем, кто их готовил, терять все равно было нечего, и все они были так или иначе расстреляны. С простым людом Жучилин не общался, предпочитая общество местного партийного начальства – что накладывало на каждый его приезд элемент возможной только в данных обстоятельствах роскоши. Федор Иванович оставлял Раю сидеть в комнате, и потом, совершенно не ведясь на заезженный прием ревизорского спаивания, хладнокровно и улыбчиво принимал различные яства, среди которых были запеченные молочные поросята, жирно лоснящиеся витки домашних колбас, тонкие пластинки белого сала и вареная картошка, обильно приправленная растопленным сливочным маслом и чесноком.

Интереснее всего бывать было, конечно, не в селах, а на окраинах больших городов, с мостовыми, где бегали курицы, и из транспорта ходили только чахлые лошади с подводой. Там, в некоторых домах с высоченными потолками, где уцелело только одно крыло, они жили с Раей по несколько дней, в припорошенной пылью, местами щербатой роскоши, пили крепкий сладкий чай из тончайшего фарфора.

Со временем прятать Раю становилось Жучилину как-то неловко, потому что любая недосказанность в его случае могла бы стать опасной, если бы была раскрыта посторонними – а их насобиралось немало, передающих из уст в уста, как ездит он теперь с маленькой девочкой. Рае сделали документы и даже партийный билет и придумали какую-то канцелярскую должность, но большие сильные мужчины и женщины, коммунистические строители и надзиратели, отказывались воспринимать ее всерьез, ставя под угрозу и жучилинскую репутацию.

В Москве они однажды ходили на важный обед для партийной верхушки, и, пока Рая стояла на коленках на стуле за богато сервированным столом, почти касаясь подбородком тарелки, один очень важный и серьезный человек, в военной форме и сапогах, поигрывая серебряным портсигаром, пригласил Жучилина на конфиденциальный разговор на балкон. Оказалось, что партийные товарищи не одобряют жучилинский выбор, полный коммунистического благородства и сострадания, но в этот крайне тяжелый период партии нужны физически крепкие, волевые кадры, а иждивенческое положение, пусть и инвалида с детства, ныне недопустимо. Жучилин нервничал, расстраивался, сально улыбался и кивал, слишком часто стряхивая пепел с папиросы. Одного вскользь брошенного намека на «буржуазные игрушки» было достаточно, чтобы оценить всю безнадежность ситуации.

С другой стороны, думал Жучилин, для официальной любовницы, компаньона, при его образе жизни, эта живая кукла действительно мелковата и несолидна, действительно, в глазах окружающих выглядит весьма неполноценно – инвалид как-никак.