Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Когда спустился доктор, я, наверное, о чем-то думала, потому что он совершенно неожиданно взял меня за локоть.

– Вы можете подняться.

– Что, уже все?

– Что «уже все»? – не понял доктор.

– Он умер? – спросила я просто, и эти слова звучали так же фальшиво, как «я тебя люблю» – скажи он это на симферопольском вокзале, вкатывая ко мне на заднее сиденье исполинский, нагретый солнцем арбуз.

– Нет, – доктор странно посмотрел на меня и сухо добавил: – Если хотите пройти к нему, то поднимайтесь.

Я вошла в тот же аппендикс, был яркий день за окном, но в коридоре снова царил полумрак, а тут светло, хотя свет был более синеватый, однозначный такой, ясный дневной свет. Так же гудела машина, вдувающая воздух в его легкие, так же пищала плоская штука с зеленой линией его кардиограммы. Я улыбалась. Вынула из ушей, замотанных сверху бинтами, наушники от плеера.

– Привет, что-то ты неважно выглядишь сегодня (он бы, безусловно, оценил мой юмор), я принесла тебе новую сказку. У нас все хорошо. Ребенок нарисовал тебе замок, в котором ты сидишь, но что-то у него не получилось, и замок пришлось переделывать, и тогда совсем все испортилось, художник впал в печаль, но передает горячие приветы и обещает новый правильный замок завтра. Выбрали мисс Украину, на праздник приезжала Памела Андерсон, жаль, тебя не было, ты бы ей понравился. Было съедено двадцать пять килограммов черной икры. Еще был Жан-Клод Ван Дамм, у него подружка из Кривого Рога. Так что ты давай, держись, наши везде пробьются… Я вытирала сегодня пыль с твоих книжек, это совершенно невозможно читать, но я честно пыталась, маршал Жуков, Георгий Константинович, передает тебе привет.

Поменяла флешку в его плеере, проковыряв лаз в повязке на голове, вставила наушники обратно в уши (теплые, родные) и опустилась рядом на стульчик.

Сказка четвертая. Муха-Цокотуха

Жизнь Машки Цетоткиной не заладилась с самых первых дней – родная мать, увидев черноволосого кареглазого младенца, впала в ужас и хотела отказаться от нее, удирала курить, когда детей приносили на кормление, втихаря перевязывала грудь и тетке мужа, пришедшей проведать с авоськой мелкой зеленой марели, сказала сквозь зарешеченное окно, что ребенок умер. Тетка перепугалась, подняла шум, за день до выписки ей даже показали младенца – крупную, почти 4-килограммовую девочку с насупленным щекастым личиком, как картошечка. Забирала их из роддома многочисленная родня мужа – все скуластые, белобровые, с прозрачными, аж фиолетовыми, глазами, и никакого видимого беспокойства они не показывали, а сам муж, вернувшийся из рейса, выпив полагающийся стакан, чуть мешкая и стараясь не показывать, что неожиданно расчувствовался, взял Машку в вытянутые руки, расплылся в улыбке и прошептал: «Ишь, какая черная… в деда вся, у меня дед мой покойный, деда Жора, знаешь какой черный был? уххх…» Глядевшая на него все это время исподлобья Машкина мать постепенно выпрямилась, на ее лице появилось деловито-озабоченное выражение, стала украдкой щупать грудь – что там с молоком.

Про детство особо рассказывать нечего. Было два утренника в ДК Коммунаров, когда молодой Дед Мороз с торчащим из-под бороды острым кадыком нервно сглатывал, сопоставив содержимое мешка с подарками с численностью радостно топчущейся вокруг хоровода ребятни. Грузная черноволосая девочка с тяжелым взглядом оказывалась всегда самой подходящей кандидатурой для досадного раннего столкновения с жизненными недочетами и, похоже, ничуть не поддавалась выпавшей участи, когда коллеги по хороводу, размахивая голубыми картонными коробками со сладостями, неслись в объятия привставших родителей, а Маша шла с пустыми руками, просто так, стараясь показать, что и не заметила она ничего такого.