Милицейские были

— Можно войти? — спросил лейтенант Корчак, неуверенно переступив порог кабинета начальника линейного отдела милиции.

Ответа не последовало. Сидевший за столом пожилой плечистый человек не шевельнулся. Низко опущенная его голова слегка поблескивала в электрическом свете широкой лысиной, мохнатые с проседью брови круто сошлись на переносице, широкий лоб был испещрен густыми морщинами, глаза через толстые стекла очков внимательно всматривались в лежавшую на столе газету. Правая рука нервно орудовала красным карандашом, и на газете появлялись жирные линии; левая ладонь поддерживала подбородок, во рту тлела сигарета.

— Товарищ полковник, я к вам… — снова повторил лейтенант, переминаясь с ноги на ногу и потирая указательным пальцем пушок на остром подбородке.

— А, ко мне? Ну, садись, пожалуйста, — произнес полковник, все еще не отрывая от газеты глаз.

— Снова кража из вагона… Разрешите доложить?

— На сортировке?

— Именно на сортировке вагонов. А вы уже знаете?

— Мне звонили из конторы товарной станции… Почему так плохо ведутся поиски преступника? Ведь это уже третий случай.

— Все возможное я предпринимаю, но…

— Что еще за «но»? — Полковник поднял глаза.

— Вы чем-то расстроены, товарищ полковник? Что-то случилось? — удивленно спросил лейтенант.

— Ничего особенного. На вот, читай. — Полковник подвинул газету, а сам поднялся из кресла и зашагал по кабинету.

— «Трудовая жизнь»… Это же газета осужденных, — сказал лейтенант, углубляясь в чтение. В кабинете стало тихо, только слышались шаги полковника по ковровой дорожке да временами глубоко вздыхал лейтенант.

«Вором я, конечно, не родился. Мой отец был трудолюбивым и добрым человеком. Великим тружеником, душевным человеком была и моя мать. Родители старались, чтобы все мы, трое сыновей, были образованными и порядочными людьми. Два старших моих брата получили высшее образование, стали такими, какими хотели видеть нас отец и мать. Но я не оправдал их надежд. С трудом окончив семилетку, устроился на хорошую работу — стал контролером железнодорожных пассажирских поездов. К этому времени я уже приобщился к спиртному, имел стремление хорошо одеваться, поэтому зарплаты показалось мне мало.

В скором времени встретился с одним весельчаком по кличке Буряк. За небольшую плату разрешал ставить чемодан в мое служебное купе. Буряк и его друзья давали мне за эту услугу по 20–25 рублей. Потом я узнал, что чемоданы эти они воровали у пассажиров, но отступать было поздно: фактически уже стал их сообщником.

Как и следовало ожидать, настал первый провал и первый суд. Осознать бы ошибки молодости и на этом завязать — оставить свое позорное ремесло. Но не тут-то было. После отбытия наказания меня снова разыскали старые компаньоны по воровству. Пошли выпивки, кутежи, и таким путем я тесно сблизился с закоренелыми преступниками. Вскоре снова провал и снова тюрьма. Мне показалось, что назначили слишком длинный срок, поэтому решил бежать. Меня, конечно, поймали и дали еще довесок. А дальше уже вся жизнь пошла в преступлениях. И так все прошедшие тридцать лет.

В войну был приговорен к расстрелу, уже прощался с жизнью, по меня снова помиловали — высшую меру заменили 25 годами. Так все время я и сидел в тюрьмах. И только теперь все понял. Очень сожалею, хочется кричать, землю есть, но уже ничего не вернешь. Жизнь исковеркана. Как жалко, что так поздно пришло ко мне прозрение…»

— Исповедь… А почему это она вас так волнует, товарищ полковник?

— Навеяла она мне воспоминания о молодости. В твоем возрасте, еще до войны, работал я оперуполномоченным уголовного розыска линейной милиции. Тогда и встретился вот с этим Шкагурой. Был он тогда еще совсем молод, мой ровесник. Ходил всегда аккуратно одетый, подтянутый, и, когда его арестовали, я даже испытывал душевную боль, переживал за него: хорошего, мол, парня, из трудовой семьи, и вдруг арестовали. Тогда я и подумать не мог, что такой вроде бы порядочный хлопец станет профессиональным преступником… Знаешь, хочу встретиться с ним и поговорить. Наверное, он уже забыл наш разговор, а я помню. Может быть, потому, что в уголовном розыске это было мое первое серьезное дело. Помню и слова его: «Клянусь, больше не буду! Бес попутал. Ей-богу, не буду»… И я ему поверил, очень не хотелось отдавать его под суд, но группа… Он уже был основательно втянут в полосу преступлений. Мой тогдашний начальник, старый чекист из луганских рабочих, упрекал меня: «Неужели не видишь: на нем пробы ставить негде! Подлец он был, подлецом и останется. Присмотрись, какой у него взгляд! А физиономия! Прислушайся к его словам: одна фальшь — и ничего путного». Признаюсь, не внял я тогда этим словам начальника. Со школьной скамьи, с комсомольских лет пробуждали во мне веру в человека, поэтому и мысли в голове были такие, что, мол, вот немного повозимся и воспитаем из него человека что надо. А оказалось… Только теперь, через 30 лет, я убедился в правильности сказанных тогда чекистом слов. Какое у него было чутье на правду…

— Возможно, и вся эта писанина — фальшь?