Милицейские истории: невыдуманные рассказы о милиции и без милиции. Миниатюры

В разные периоды моей работы к этим отказным материалам относились очень по-разному. Иногда помощники прокурора, перепроверив их все подряд, признавали незаконно прекращенными практически их все и возбуждали уголовные дела. Тогда процент раскрываемости, колебавшийся, как я уже сказал, примерно от 95 до 98 процентов, падал до 50–60. И тогда уголовный розыск сильно ругали на всех совещаниях, даже с оргвыводами. Иногда возбуждали не все, а лишь некоторые материалы. Тогда раскрываемость была в пределах 70–80. Это тоже плохо, но не так сильно ругали.

Я хорошо помню эти совместные оперативные совещания под председательством прокурора Ленинского района. Тогда, в начале моей карьеры, это был Григорий Степанович Кузебный. Нас всегда на этих совещаниях ругали, говорили, что нельзя укрывать преступления через отказные материалы. По очереди поднимали и требовали отчета. Указывали на недостатки и требовали исправлять ситуацию. Однажды подняли и меня. Я ожидал очень серьезного разноса, так как «отказных» у меня, как и у всех оперов, было предостаточно. Но Г.С. Кузебный как-то странно посмотрел на меня и произнес речь, которую многие из присутствовавших в тот день сотрудников хорошо запомнили. Он сказал, что вот с материалами Смоленского он, прокурор района, в некотором затруднении. Читает заявление гражданина и видит, что преступление было. Но затем следует целый ворох каких-то справок с печатями, часто ни о чём, но выглядит очень солидно. И несколько объяснений от граждан, которые он прочесть не может из-за плохого, даже, можно сказать, отвратительного почерка самого Смоленского. И затем постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, из которого он только и может прочесть результативную часть: «В возбуждении уголовного дела отказать». Да и то он скорее догадывается, что там написано, чем читает. А прочесть сам текст он не может из-за этого же почерка. Поэтому все материалы Смоленского он и не смог отменить, так как ему надо мотивировать почему, а он не знает. Но это он считает неправильным. Поэтому прошу, обратился он к присутствовавшему там начальнику ОВД А.М. Шевченко, выдать Смоленскому печатную машинку, и пусть печатает все свои бумаги. После этого мне разрешили сесть на место, и через несколько минут совещание окончилось. Но указание прокурора, пусть и устное, не было забыто. А почерк у меня действительно был отвратительный. И это несмотря на то, что я в школе еще застал перьевую ручку и у меня были уроки каллиграфии. Просто я в школе первые годы учебы, все восемь классов, учился очень плохо и в словах делал много ошибок. Правда, я очень много читал, но, быстро научившись «скорочтению» и чтению «по диагонали», я не видел слов, а только сюжетную линию. Мне при работе на заводе и службе в армии это совершенно не мешало, пока я не поступил в институт. Там мне преподаватели стали указывать на ошибки в написанных мною словах, и я, вместо того чтобы выучить правила правописания, изобрел свой почерк, где Н,И,Ш,П,Т писались одинаково. Да и другие буквы были малоузнаваемы. И ещё я не дописывал длинные слова и практически не ставил знаки препинания, кроме точек. Вообще-то часто я и сам не мог прочесть то, что написал, а догадывался по памяти. Это, конечно, «не комильфо», но при написании отказных материалов здорово выручало. А если материал раскрывался и я находил преступника, спросите вы? А вот тогда я приглашал кого-то из своих внештатных сотрудников, и я его опрашивал, а они красиво писали. Я подписывал — и в следствие. Красота.

В общем, на следующий день меня вызвал начальник милиции Александр Михайлович Шевченко и прочел целую лекцию о том, что совершенно недопустимо, чтобы я, человек с высшим образованием, умный, молодой и из интеллигентной семьи, не мог писать аккуратно, красиво, а главное грамотно. У самого А.М. Шевченко почерк был просто каллиграфический. Талант, можно сказать. Он сделал широкий жест рукой и указал на новенькую печатную машинку, стоявшую в его кабинете на подоконнике: «Вот бери её, и чтоб я больше не слышал замечаний от прокурора района». Я взял печатную машинку и с самым слащаво-ехидным выражением лица, какое только мог изобразить, и не менее слащавым голосом выразил ему свою «безмерную» радость от такого подарка и медленно-медленно, давая ему время оценить мои слова, стал отступать к дверям. А.М. Шевченко посмотрел на меня как-то настороженно и вдруг попросил задержаться и спросил:

— Смоленский! А что ты так странно на меня смотришь? И что за ехидная благодарность прозвучала?

Вот тут я ему и напомнил, что прокурор, может, и остался недоволен, что меня «очень сильно расстраивает», но мои материалы были единственными, которых он так и не отменил. Несколько секунд молчания, и слова Александра Михайловича: «Поставь машинку на место и иди работать». Больше никто не предлагал мне печатать мои постановления и учиться каллиграфии, чтобы писать красиво и понятно.

Быть или бить