Милиция плачет

На его крысином личике с быстротой пальцев скрипача сменяли друг друга нарастающие дубль-диезы гордости и самодовольства, адажио непонимания и удивления, сосредоточенное легато напряжения, пиццикато растерянности и неверия, беглые форшлаги догадки, мимолётное стаккато радости, каданс разочарования и глубокое глиссандо обиды в басовом ключе. В его бегающих, растерянных глазах промелькнула война не на жизнь, а на смерть между белыми и чёрными клавишами завывающего аккордеона. Если бы сейчас, во всеуслышание, зазвучали флейта, тромбон или ещё какой-нибудь геликон его души, то это была бы не строгая гамма, пусть и расходящаяся си бемоль минор, а какофония диких звуков отчаяния, рвущих в лохмотья барабанные перепонки. «Ша верзоль мажор с репризой», подсказал бы музыкальный Пит на языке «лабухов».

Кульминация приближалась. Обиженным ребенком с надутыми губами комендант всем своим видом напоминал статую вселенской скорби. Аспиранты, дабы не уронить свое пошатнувшееся достоинство, отважно спрятались за его спиной, некоторые счастливчики успели с облегчением плюхнуться на свои места, а студенты, обступившие Манюню, вопросительно закрутили головами, ловя подсказки из развеселившегося зала.

Лейтенант подошёл и торжественно вручил грамоты. Вокруг Шуры и Манюни произошли метаморфозы — на животном уровне, уловив смысл прочитанного милиционером в грамотах, бывшие конвоиры на глазах превратились в почетный караул. Они наперебой норовили пожать руки героям и поздравить их с наградой.

Окончательный удар нанесли наши люди, рассредоточенные в зале. Подчеркивая любовь, симпатию и благожелательное общественное мнение, из разных мест зала почти синхронно ритмично захлопали в ладоши и громко скандировали:

— Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!

Сидя на подоконнике, Профессор, Мурчик и я подхватили аплодисменты.

Зал повёлся. На условно-рефлекторном уровне свидетели торжества справедливости, охваченные заразительным энтузиазмом, вскочили на ноги и оглушительно подхватили:

— Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!

— Красивые грамоты, — перекрикивая овации, на ухо сказал мне Мурчик.

— Ты такую тоже хочешь? Не вопрос, — так же на ухо ответил я ему, — в тумбочке под телевизором ещё шесть штук пустых бланков осталось, всем хватит.

— Профессор, ты хочешь грамоту? — спросил Мурчик у Профессора, прислушивающегося к нашему разговору. — Ты только скажи, мы мигом нарисуем, — добавил он шёпотом.

— Так что, грамоты не от милиции? — заговорщически тихо спросил Профессор, осматриваясь по сторонам.

— Дождёшься, — со вздохом ответил я, — главное, что добро победило зло, и мы спокойно доживём здесь свой срок на свежих простынях, которые нам непременно завтра утром поменяют, спорим.

— На два пирожка с мясом и стакан бульона, — протянул руку Мурчик.

— А ребята знают, про эти грамоты… Ну, что они фальшивые? — опасливо, почти шепотом спросил Профессор.

— Разбей, — протянули я Профессору спорное рукопожатие. — Вместе их и написали. Понравилось?

— Ещё бы, — заулыбался Профессор, и мы соскочили с подоконника, разминая затекшие ноги.

— Лейтенант только долго упирался, — доверительно тихо продолжил я, — еле его уговорил. Нечестно, говорит, руководство обещало подарить ребятам именные часы. А когда это будет? Ничего. Родина всегда найдёт своих героев, если захочет. Уговорил-таки, и даже вытащил из него фамилию их самого главного начальника, от его имени, кстати, и расписался. Ну, пошли, поздравим ребят.

Оживлённый многоголосый шум не унимался. Шура и Манюня возвышались над головами обступивших их нежданных поклонников подвига. Протиснувшись через плотное галдящее окружение, мы увидели лейтенанта, он уже успел выяснить «кто есть кто» и что-то с жаром говорил согнувшемуся чуть ли не пополам Шуре. Шура отвечал ему так же, старался на ухо, но выходило в макушку, успокаивающе придерживал за плечо и похлопывал по погону. Затем милиционер заговорил опять, слов слышно не было, но по прижатым к груди рукам было видно, что он говорит что-то искреннее и сокровенное, затем он подался вперед, ткнулся Шуре в плечо и, смахивая слезу, незаметно протерся глазом по джинсовой куртке.

Шура показал на Манюню, видимо, напоминая, кто донёс его на руках в отделение. Милиционер с жаром набросился на Манюнину ладонь и, высоко задрав голову, так же горячо и искренне продолжал благодарить.

Комендант уже пришёл в себя, обернулся вокруг внутренней оси многоликого человеческого достоинства и тоже потянулся к героям со своим рукопожатием.

«Счастливый человек, — подумал я про него, — отряхнулся и пошёл как ни в чём не бывало. Позавчера мы были самыми родными, и он предложил нам уехать домой, вчера — мы враги народа и по нас скучает лесоповал, сегодня опять герои. А что будет завтра? Опять потеряет страх, перелицует совесть и будет нас доставать своим сумасбродством? Кстати, ещё за бойцов невидимого фронта поквитаться надо».

Подойдя к нему вплотную со спины, опять же тихо, чтобы никто не слышал, я ему прошептал на ухо:

— Просили передать, что вас хотят видеть на Совнаркомовской.