Милкино счастье

– И маки я хотел бы видеть на твоей античной головке. И фиалки тоже… Но более всего я помню не цветы. Я помню то, как жарко ты мне отдавалась в той реальности. Ты сама насаживалась на мой член. Сама! Ты кричала от страсти, раскрывая судорожно свой маленький рот, когда он скользил в тебе. Сон это или другая жизнь – я, право, затрудняюсь ответить. Мне кажется, что сойдясь с тобой, я день ото дня делаюсь все больше сумасшедшим…

– Анатолий Александрович, вы просто опьянели. Может, нам пора уже ехать? – она покраснела.

– Ты итак скоро поедешь. К маме. А что стану делать я?

– Вы поедете к своей супруге.

– Перестань! – зло прошептал он. – Ты прекрасно знаешь, что вынуждает меня ехать к ней. Это – долг и дети. Дети – в первую очередь. Я просто должен их навестить, – он шумно вдохнул воздух.

– Я поняла…

– Ты иногда распаляешь меня этой своей кротостью и послушанием.

– Вы хотели бы видеть меня строптивою?

– Сейчас более всего я хотел бы тебя отшлепать так, чтобы твой алебастровый упругий зад покрылся красными полосами, а потом войти в него. Я ведь не сделал этого накануне. С твоими снами я весь исполнен сантиментов, будто истовый поклонник Ричардсона и Руссо.

– Вы сказали, что тоже видели этот сон.

– Видел, но не помню целиком. А вот ту часть, где мы с тобой предавались греху под покровом римских ночей, я помню отлично. До мелочей. Всё. Обед окончен. Увы, мне надобно ехать… Дома меня ждет экипаж для поездки в деревню.

Они вышли из ресторана, граф взял извозчика для Людочки, переложил в коляску корзину со сладостями, назвал извозчику адрес. Перед тем как отпустить, он отвел ее в сторону, оглянулся и поцеловал на прощание в податливые губы.

– Запомни, целомудренная весталка, если ты не вернешься через четыре дня, к десяти утра, твой сумасшедший центурион умрет от тоски. Иди! – почти крикнул он. Развернулся и пошел к своему экипажу.

* * *

Домой Людочка доехала довольно быстро. Мать поливала грядки на огороде, когда увидела крытый экипаж, вставший возле ее дома.

– Милка, ты!? – только и всплеснула она руками. – А я как раз сегодня видела во сне девочку маленькую. То к «диву» снится. Уж не чаяла, что ты вообще летом приедешь. Как отпустили-то тебя хозяева?

Они обнялись.

– Отпустили, мама.

– Так, стало быть, добрые они у тебя, хозяева-то? Поляк-то этот, Краевский? А?

Мать семенила вслед за Людочкой.

– Смотри-ка, и плотют, видать, тебе хорошо. Платье-то, платье это каких же деньжищ-то стоит? Это же из французского магазина…

Мила медленно прошла в дом. И села на стул в зале. Она огляделась вокруг. Вся обстановка ее дома, в котором прошло детство и юность, казавшаяся ранее милой и уютной, теперь выглядела настолько убогой и нищенской, что у Милы на глазах навернулись слезы. Давно небеленый, потрескавшийся потолок тяжелым грузом сдавливал плечи. После огромных и светлых покоев графского дома, в материнском доме все казалось до боли жалким, узким и тесным. Не дом, а конура… Она посмотрела на мать, севшую напротив. Как рано она постарела, как осунулись ее плечи. И это старое платье. Оно давно выцвело. Сколько лет она носит его, не снимая?

– Мама! – Людочкино лицо скривилось от плача. Она закрыла лицо руками.

– Людка, ну, чего ты! – мать обняла дочь и тоже заплакала. – Что же ты мне ни одного письма-то не написала? Я каждый день ждала-ждала…

– Мама, прости. Сначала было много работы. А потом… – Людочка покраснела.

– Что потом?

– Ох, не спрашивай, мама.

– Тебя что, кто замуж там зовет?

– Нет…

– А что же разодели-то тебя, как барыню. Нешто я не знаю, сколько все это может стоить. Да ни на одно жалование таких нарядов не купишь!

– Мама, не мучай меня. Я не могу тебе всего рассказать.

– Людка, признавайся, ты что, согрешила с кем-то?

– Нет, мама. Я чиста, ей богу! – дрожащей рукой она перекрестилась на икону. – Просто, не спрашивай пока меня ни о чем. Если богу угодно, то изменится скоро моя жизнь. А там, и тебе, и Кольке с Петькой, буду помогать. – Будто спохватившись, Людмила полезла в ридикюль и достала оттуда пачку ассигнаций. – Мама, возьми эти деньги и спрячь. Хорошо? И трать столько, сколько тебе надо. Купи обновки мальчишкам. И себе платье и занавески новые. И там еще полная корзинка сладостей. Вы ешьте.

– Я спрячу, только душа у меня что-то заболела… Откуда такие деньжищи? Рассказала бы ты лучше мне все как на духу. Уж не с лихими ли людьми ты связалась?

– Ну, что ты такое говоришь! Я работаю горничной, в доме у Краевских…

– Тебя что, сам Краевский охмуряет?

– Нет. Что ты!

– А кто? Признавайся!

– Мама, я не могу! Не пытай ты меня, не то я руки на себя наложу! – выкрикнула она в слезах.

– Ты что, одурела? Такое городишь! Свят, свят! Ладно, бог с тобой. Я молиться буду, чтобы господь уберег тебя от всякого лиха.

– Ты только завтра не щеголяй по двору в этом платье. Обзавидуются соседки. Сурочат еще. Надень старенькое. Хорошо?

– Хорошо. Ма-аа-аа-ма…

Людочка уронила голову на руки и разрыдалась так, что ослабла и валилась с ног.

– Иди, ляг. Я постель расстелила. Давай, помогу платье-то твое снять. Ух, какие кружева-то… Ни разу таких не видала.