Mille regrets (ЛП)

«Завтра же я научу тебя писать твое имя и, вместе с этим, множеству других вещей! Возьми эту тетрадь и береги ее. Она будет твоей первой книгой, предназначенной только для тебя и принадлежащей только тебе!»

Жоскен нежно поцеловал меня в лоб и, с увлажненными глазами, благословил.

Воскресив в памяти свое прошлое, певчий погружается в молчание. Его глаза блестят от подступивших слез, но Содимо, это упорное насекомое, разрушает чары воспоминаний, за которыми внимательно следит каждый на притихшей галере.

– Да оставь ты свои книги и лучше расскажи нам о своих яйцах, моя пухлая курочка! Николь ты или Николас, черт один, говори же, как тебя ободрали!

Никто не смеется в ответ на его беззубую остроту, зато на его голову обрушивается оплеуха Гаратафаса.

– Заткни глотку, сволочь! Жалкое отребье!

– Перестань, Гаратафас, оставь его, – просит Гомбер. – В конечном счете, в этом и заключается суть моей истории, просто я слишком долго блуждаю по лабиринтам прошлого.

– Нет, продолжай! Продолжи нам рассказ о твоем учителе, потому что все мы знаем, по крайней мере, одну из песен знаменитого Жоскена, – восклицает Вивес.

– О, горе мне! – подсказывает Родригес.

– А мне больше всего нравится Чаровница, – объявляет Лефевр.

– Я ей предпочитаю Юную девицу! – хохочет Делла Ровере.

– О, моя Беатриса…– Николь тяжело вздыхает.

– Так, стало быть, это из-за девчонки с тобой стряслось такое несчастье? – допытывается Гаратафас.

– Увы, я не был удостоен судьбы прославленного Абеляра…

Гомбер усаживается в ногах у турка. Остальные мужчины устраиваются поудобнее, если только это слово позволительно в отношении к жестким вёсельным скамьям, на тот момент пустующим из-за послеполуденной жары. И представляется, будто это не море, своей неподвижной гладью доводящее до изнеможения, а огромное поле, и поникшие имперские паруса и хоругви великих святых – ветви гигантского дерева, под сенью которого в ожидании прохлады после жаркого дня собираются землепашцы, оставив труды, и рассказывают друг другу свои истории.

Глава 2

– Если мой итальянский был весьма сомнителен, то голос мой – так говорил Жоскен – таил в себе красоту. После обильного ужина он велел мне снова спеть «Фортуну», а затем другие песни, его сочинения. Я не мог их прочесть, я даже не знал, в чем этот процесс состоит, но на слух я повторял за ним все в точности, не ошибаясь, с большим одушевлением и радостью.

Начиная со следующего дня моя жизнь совершенно изменилась. Из подопечного, подобранного еле живым, я превратился в ученика. Подъем на заре, плошка молока, немного хлеба – и за работу! Жоскен мало спал.

«Сон бежит старости, – говорил он. – К тому же, у меня для него впереди целая вечность, и она отнюдь не за горами…»

Он проводил ночи, склонившись над книгами, в нацепленных на нос окулярах. В них он походил на филина, и впервые увидев его таким, я очень испугался. Но он тотчас же показал мне, как они действуют и до какой степени позволяют увеличить малейшие детали.

«Тебе в них нет нужды, поскольку ты юн и твое зрение в полном порядке. Но эти очки – само подобие мудрости, figlio mio[14]. Достаточно поднести их к глазам, как начинаешь видеть все вещи совсем иначе. И если ты будешь видеть людей и их поступки сначала издали, а потом вблизи, то получишь над ними преимущество в расстоянии и во времени для размышления. Ибо тот, кто видит и лицевую сторону вещей и их изнанку, редко обманывается. Запомни это, мой маленький Николас! Мир, в котором мы живем, таит в себе столько зла, что не мешает быть предупрежденным об этом заранее».

Всякая вещь в его кабинете оказывалась поводом для очередного урока. Например, от некоего скульптора по имени Донателло, с которым он свел знакомство в Падуе, у него сохранились две бронзовые статуэтки: волчица, кормящая двух человеческих детенышей, и обнаженный юноша с пращёй в руке. Вместо того, чтобы трястись над ними с благоговением, как над реликвиями прошлого, и никому не позволять к ним прикасаться, он сам предложил мне взять их в руки и рассмотреть поближе. Так, ощупывая пальцами фигурки Рема и Ромула, и еще очень юного Давида, я узнал историю прославленных городов – Рима и Иерусалима, а также их царей и пророков.

В детском возрасте образование дается быстро, стоит лишь появиться верной руке, которая направит ваши вкусы и способности. А Жоскен был превосходным учителем, не склонным ни к чрезмерной строгости, ни к чрезмерной снисходительности, ибо человек в столь преклонном возрасте становится более терпелив и не ведает разочарований.

По утрам я занимался письмом и чтением, после полудня изучал происхождение мира и его историю, прошлую и настоящую. Свои первые буквы я написал по латыни и на этом же языке составил свои первые фразы.