Mille regrets (ЛП)

Подобно тому, как аромат, исходивший от Беатрисы, перенес меня в рай, прежде чем я рухнул в пропасть, так другой, более сильный, более дикий запах, раздражавший мои ноздри, теперь вернул меня к жизни. Мой нос утыкался в лошадиную шкуру, и ее мускусный дух оживил меня. Я открыл глаза и увидел черные и блестящие бока животного, камни мощеной дороги, каблук сапога и складки богатого плаща, отливавшего аметистом. Всадник уложил меня поперек спины своего коня, между его шеей и своим седлом. До моих ушей донесся глубокий и немного хриплый голос:

«Ну что, малыш? Ты возвратился из небытия на божий свет? Тебе повезло, что я заметил твои пятки, торчавшие над краем канавы. Иначе, со всеми этими приготовлениями к празднику, что так располагают к беспечности и безразличию, нищим не остается ничего другого, как потихоньку исчезнуть с этой земли».

«Кто… такой? Я… куда?», но я не мог ничего толком выговорить пересохшими губами.

«Не трудись отвечать, мы скоро будем на месте. Сегодня ночью ты заснешь под крышей и не с пустым животом. Бедный малыш!».

Никогда еще моя кожа не наслаждалась подобной мягкостью! Фланелевые простыни пахли свежестью, подушки на этой постели были пушисты как кошачий бочок. Дважды в день ко мне входила розовощекая горничная и кормила меня вкусным бульоном, предварительно разбив и вылив в него свежее утиное яйцо. Молчаливая и предупредительная, она не задавала вопросов и прижимала пальцы к моим губам, едва я пытался заговорить.

«Потом, малыш, потом…Он запретил тебе разговаривать. Ему важно, чтобы ты поберег свое детское горло… Он очень любит детей».

Так я провел три дня, в полном изнеможении, между бульонами и глубоким сном, который каждый раз оканчивался одним и тем же кошмаром: похотливый приор хватал заостренный кол и готовился изо всей силы всадить его мне в горло, а в это время Беатриса, дико хохоча, вздымала над садом свои гигантские юбки, подобно взбесившейся мадонне, которая намеревается втянуть весь мир в свое лоно. Я просыпался весь в поту. Свет ночника, плотные мягкие занавеси полога и благоуханный воздух, проникавший сквозь приоткрытые окна, успокаивали меня, и я тотчас снова засыпал. Понемногу дурной сон отступил.

На четвертый день, утром, добрая служанка – ее звали Эделиной – принесла мне более сытную пищу: половину цыпленка, артишок, запеченный с сыром, вкусное молоко и медовые вафли. Я набросился на еду и съел все до последней крошки, измазав простыни и одеяло и не обратив на это никакого внимания. Из глубины комнаты раздался хохот, производимый тем же низким и немного надтреснутым голосом, который принадлежал подобравшему меня всаднику.

«Превосходный аппетит, он обещает быстрое выздоровление! Ну-ка искупай его, Эделина, и приведи в пристойный вид. Через час я жду его у себя внизу. Мне нужно его послушать».

Этот человек был высок ростом, и голова его была увечана красным тюрбаном. Прежде чем он ушел, я успел разглядеть его профиль с длинным прямым носом, пухлые губы на круглом лице и сверкающие, точно два изумруда, большие зеленые глаза.

Эделина посадила меня в большой чан, трижды намазала каким-то забавным кубиком, вроде мягкого камня, потом отскоблила меня с головы до ног и постригла ногти. Я засыпал ее вопросами, которые возникли у меня в голове одновременно с возвратившейся ко мне энергией.

«Что это за камешек, который делает пену?»

«Это мыло. Ты его никогда не видел?»

«Нет. А почему от него пузырьки?»

«О-ля-ля, я не так сведуща в алхимии, чтобы тебе это объяснить, и да хранит меня святая Варвара от таких познаний! Но моет оно превосходно, даже если его действительно выдумали эти нехристи из Алепа[12], как рассказывают».

«Скажи, Эделина, а где это мы находимся? Чей это дом? Я никогда не бывал в таких приятных домах».

«Ты в Конде-на-Шельде. Повернись, я вымою тебе попку!»

«А кто этот человек, который взял меня на свою лошадь? Это его дом?»

«Этот человек – знаменитый Жоскен Депре, самый главный среди музыкантов. Он бывал при дворе у всех благородных господ. Ему аплодировали герцоги Милана и Феррары, римские папы, которые за это время трижды сменились, и даже король Франции. Все они дарили ему высокие должности и всевозможные канонические привилегии. А сюда он удалился на покой и живет здесь в уединении. Теперь помоем тебя спереди – вот этого птенчика с его миленькими сестренками!»

Эделина смешно теребила и вертела мою детскую мошонку, взвешивала на ладони яички, оттягивала крайнюю плоть, потом пробормотала неотчетливо:

«Хм… десять, одиннадцать лет, не больше… и ладно скроено».

По ее лицу как будто скользнуло и быстро исчезло облако грусти.

«А чего он хочет от меня, этот господин Жоскен?»

«Ну, это ты скоро узнаешь. Только если опять будешь задавать столько вопросов, тебе не тотчас на них ответят! Теперь надень вот эти штаны и этот кафтанчик. Всегда начинай с правой ноги, потому что если начнешь с левой, весь день будет испорчен. Вот так. Покажись-ка мне».