Mille regrets (ЛП)

– Я родился очень далеко от этого моря – намного севернее, в междуречье Листа и Шельды – во владении герцогов Бургундских, которые правят моей страной. Наши края потому так и называются, что расположены ниже большого северного моря, там, где на закате в него погружается солнце. Моя деревня зовется Горгой – это по дороге в Хазебрук. Было самое начало нынешнего века. Я был восьмым сыном у моих родителей. Отец держал кузницу, мать была штопальщицей. В семье Гомберов рождались только мальчики, и мой отец очень этим гордился. По крайней мере, так говорила моя мать, потому что, когда мне было шесть лет, моего отца убила копытом взбрыкнувшая лошадь господина де Трасени, одного из приближенных к Бургундскому двору, где я позже служил.

Он со своей свитой, перед отплытием в Испанию, остановился у кузницы перековать лошадей. Они сопровождали Филиппа Красивого, тогдашнего нашего сюзерена, который направлялся туда за короной Кастилии. Смерть моего отца обошлась господину де Трасени всего в два дуката – он, не спешиваясь, швырнул их моей онемевшей от отчаяния матери. Такова в наших краях цена кузнецу – намного дешевле, мой друг Гаратафас, чем стоил твой брат-евнух! Начиная с этого трагического происшествия, какое-то проклятие нависло над мужским потомством моего отца, которым он так гордился.

И все же для моих родителей мы были благословенными детьми – херувимами, вестниками мира, вернувшегося, наконец, на эти северные земли, открытые доступу любых вражеских армий. Более ста лет их опустошали войны. Я еще помню рассказы матери о том, как в один из дней ее ранней юности зазвонили колокола, и этот звон перешел в частый-частый, как это бывает, когда он зовет нас, простых смертных, на молитву перед Господом. На улицах городов зазвучали самые прекрасные мелодии – это запели скрипки бродячих музыкантов, которые играли не для заработка, но чтобы излить свою радость. При известии о мире между англичанами, французами и бургундцами все золото и серебро, до тех пор глубоко зарытое в садах, было извлечено на свет. Его швыряли высоко в воздух, и все кричали: Щедрость! Щедрость!

С дозорных башен детям бросали конфеты и печенье. Люди зажигали факелы и устанавливали их на воротах, на башнях, у перекрестков и у переправ. Долины Фландрии засверкали уже не заревом опустошающих пожаров, но огнями праздничного ликования. Дети распевали рождественские гимны во славу Иисуса Христа, самые слова которых несут в себе мир и веселье. Ибо на землю сошел такой великий покой, что, казалось, своим величием он заслоняет Бога. Да и может ли быть на свете большее благо, чем мир, не правда ли?

Мы же, подданные герцогов Бургундских, хотя и пережили позор разделения нашей родины после смерти Карла Смелого, очень быстро пришли в себя и принялись за восстановление. Фламандцы и народ Геннегау – люди весьма предприимчивые и не склонны отлынивать от работы. Хлебопашцы вновь вернулись на свои поля, и рынки снова заполнились дешевыми продуктами. Все, что было разрушено или изувечено, отстроилось заново; дороги стали, наконец, безопасны для путешественников. Стада обрели свои пастбища, плуг – свою борозду, и никто уже не боялся плодить потомство, потому что каждый мог накормить своих детей досыта. Чем и занялись мои отец и мать, и небо подарило им восьмерых мальчишек.

Увы! Через четыре года после смерти отца пришла чума. Ужас, о котором мы уже забыли с тех пор, как прекратились войны, приплыл из Антиохии, пришвартовался в порту Антверпена, поднялся вверх по течению Шельды и проник в ее притоки. Семеро моих братьев погибли. Потрясенная горем, мать перестала есть. Курносая пощадила ее, но отняла всякую волю к жизни, и она, доверив меня попечению сельского приора, вскорости умерла. Священник держал меня при себе неохотно, но похвалялся, что он этим избавил от предсмертной тоски всеми уважаемую мужественную женщину. Я был самым младшим. Мне было десять лет, и я остался последним Гомбером в Горге. Как вы догадываетесь, после меня это имя уже никто не будет носить…

– Но как же случилось, что над тобой учинили подобную гнусность, мой бедный фламандец?