Mille regrets (ЛП)

Испанские лазутчики незамедлительно подливают масла в тлеющий огонь религиозного недовольства старшей дочери христианской церкви. Всю информацию об этом император получает непосредственно от канцлера Гранвелы, который наводнил французское королевство провокаторами, получившими задание сеять слухи – пусть все думают, что это реформаторы склонили короля к такому соглашению с нехристями. Повсюду, от Испании до Антверпена, без передышки работают печатные станки. Они выпускают ядовитые памфлеты, которые затем везут во Францию имперские агенты, упрятав их в бочки с копченой сельдью. То, о чем кричат эти листки, еще пахнущие рыбой, очень будоражит парижан, которых они заставляют вспомнить о нападении на Рим и путем мудреных вычислений доказывают, что если разграбление Рима было снятием первой печати Апокалипсиса, то, стало быть, не за горами снятие второй печати, знаменуемое нашествием берберской саранчи, путь для которой открыл антихрист Франциск! Трепещите, смертные, ибо агнец Божий – испанец, наверняка, – грядет вершить суд над королем Франции, этим пособником Лютера вместе с его турками!

Пока государи Европы обжигают себе пальцы в пламени своих пожаров, берберы зажигают сигнальные костры вдоль побережья Африки, извещая все племена, от свободных кочевых до подневольных и платящих дань, о счастливом возвращении Хайраддина в столицу корсаров.

Прошел год с того дня, когда Гаратафас и Николь готовились к самому худшему, стоя на коленях под балконом на Дженина. Отныне, их постоянное место – рядом с Хасаном Агой. Полное взаимопонимание между обоими скопцами, по вечерам песни, в которых нет недостатка, богословские дискуссии – все это, месяц за месяцем, в силу постоянного общения с неверным, подспудно обрабатывает душу Николь. Он признается своему другу Гаратафасу в желании перейти в мусульманскую веру.

– Конечно, ее приверженцы несколько запальчивы и жестоки, но отнюдь не более, чем иные одержимые священным писанием, – бормочет, посмеиваясь, Николь.

Гаратафас не видит к этому никаких препятствий. Он даже подбадривает его, приводя в качестве аргумента те преимущества, которые имеют вероотступники по эту сторону Средиземного моря.

– Что за преимущества?

– Например, свобода заниматься любой работой, какую ты захочешь выбрать. Хочешь стать коммерсантом? земледельцем? ремесленником? Ты будешь сам себе хозяин в обмен на пошлину в казну султана, как это делается повсюду. Но отказ от твоей веры, тем не менее, не избавит тебя от положения раба…

– Которое вовсе не так страшно, по крайней мере, в моем случае, благодаря тебе, мой друг…

– У меня не было бы подобного шанса, окажись я на испанской земле, при всем твоем желании…, если бы оно у тебя было, конечно!

– Ты в этом сомневаешься?

– Ни в коем случае! Знай также, что твое отречение сделает тебя моим ровней, моим mawla…

– Что значит mawla, Гаратафас, мне же любопытно узнать еще одно арабское слово.

– Как бы это тебе перевести? Я думаю, «покровительствуемый», и еще «дальний родственник».

– Скорее, твой брат, скажем так…

– Да! Справедливая награда за судьбу, которая как будто нас к этому и толкала, ты не находишь?

Решение принято, и они договариваются сообщить о нем бейлербею. Вероотступничество певчего императорской капеллы – это ли не замечательный случай порадовать Хайраддина, чье возвращение ожидается не позднее, чем через пять дней, если учесть, что на его судах самые расторопные гребцы, а над Северной Африкой – ясное небо.

Тем временем, его горячо любимый сын Хасан Ага усмиряет в Кабилии[94] восстание народности Куку. Это племя отказывается присягнуть ему на верность, и, стало быть, признать авторитет султана. Показательное отрубание голов небольшой группе пленников вынуждает Белкади, короля племени, признать свое поражение. Когда дело доходит до дележа добычи – весьма богатой, потому что племя Куку успешно занималось разбоем, – между Хасаном и его правой рукой Мохаммедом эль-Джудио происходит неприятная размолвка. Она возникает из-за женщин, которых Хасан рассчитывал поместить в гарем Хайраддина, чтобы преподнести ему лишний подарок для свободных вечеров. Но Мохаммед предпочел бы оставить их за собой. Спор переходит в перебранку, потому что Хасан не хочет ничего уступать. Противник, употребляя весьма нелюбезные выражения, упрекает его в неумении честно делиться. Хуже того, он обзывает его захватчиком. Оскорбление наносится в присутствии плененного короля. Хасан едва сдерживает в себе яростное желание выхватить саблю и заставить эль-Джудио умолкнуть навсегда. Белкади, в их криках почти ничего не понимающий, за исключением отдельных слов, пугается – он уверен, что их гнев направлен на него.

– Слишком мало женщин?

И он тотчас выхватывает из кучки жен своего гарема какую-то паршивку, с ног до головы разрисованную хной, и, назвав ее Козмальдиной, подталкивает к Хасану. Все племя начинает шумно и жалобно причитать, повергнув в изумление обоих алжирцев.