Миллениум

– Точно ненормальный! – рассердился я и был готов бросить трубку, но услышал:

– Подожди, не кидай! На этот раз по-настоящему. Навсегда. Понимаешь, посмотрел на неё, такую жалкую, безропотную, беспомощную, и влюбился! Веришь, никогда так не любил! От сочувствия…

– Невероятно! – я не скрывал иронии. – А я сердился, когда моя недавно простыла и слегла в постель, просто из себя выходил от гнева! Ненавижу, когда жена болеет! Но позволь спросить, как же Сара? И куда подевались твои гастрономические пристрастия?! Год назад, помнится, ты влюбился в… Нину только за то, что она готовила для тебя котлеты по-киевски!

Помню, я тогда сказал другу, что в нём нет ни капли романтики, что своим отменным аппетитом он напоминает животное. Услышав в ответ лаконичное «романтикой сыт не будешь», добавил, что, если бы все относились к любви столь прагматично, как он, человечество бы до сих пор не выползло из пещер. На это друг возразил пространной тирадой о современных квартирах с взрывающимся газом, об общей оторванности от земли, о том, что пребывание в муравейнике не приносит счастья и что квартира вообще – это та же пещера, только с телевизором.

«Мы сидим по своим норам, – сказал он, – ещё более напуганные, чем миллионы лет назад, потому что придумали себе монстров пострашнее мамонтов». С этим трудно было спорить. Я заикнулся о необходимости обуздывать низменные инстинкты, первейшие с точки зрения выживания, но вредные при воспитании тонких чувств, о необходимости хоть изредка, но обращаться к высоким понятиям, хоть иногда думать о предназначении человека, зажигая в себе мысли о прекрасном. Друг расхохотался, заявив, что зажигается лишь от вида хорошей еды в обществе красотки.

Зная его упрямство, я прекратил тот спор. А сейчас понял по взволнованному голосу приятеля, находившемуся на противоположной стороне земного шара, что друг сильно изменился. Должно быть, наелся наконец. Оторвал свой взгляд от тарелки и был врасплох застигнут новым для него чувством. Любовь к еде отступила на второй план, освободив дорогу жалости.

Как и мне, Олегу было пятьдесят лет. Отличный компьютерщик, двенадцать лет назад, в двухтысячном, он уехал в Америку в надежде остаться там и найти жену. Год шёл за годом, друг выучил язык, пристроился в технической фирме, но жену так и не нашёл. При воспоминании об его неприкаянности и о нашем с ним возрасте мне стало стыдно за свои слова и за свой тон. Зачем, в самом деле, придираюсь к бедняге? Олег не обиделся при упоминании о Нине, сказав, что Джессика выше котлет.

– Она презирает кухню. Предпочитает заказывать еду по телефону.

Услышав такое, я осторожно спросил:

– Она красивая?.. Сколько ей лет?

– В том-то и странность, самая обыкновенная тридцатилетняя американка с большими зубами! Я и в расчёт не брал! Катались на велосипедах, ужинали изредка. А, веришь ли, после её падения проникся такой жалостью, что уже подумываем о свадьбе.

– Не спеши, – посоветовал я испуганно, – по крайней мере, подожди, пусть выздоровеет!

Мы ещё раз выпили. Я взял обещание, что Олег позвонит через неделю, сообщит, как у Джессики дела, и попрощался. Друг пошёл на работу, а я отправился спать, но, взбудораженный разговором, ворочался в постели, прислушиваясь к дыханию спящей жены, думая о том, что же это за штука такая – жалость? Чего в ней больше – унижающего или возвышающего нас?

Мне вспомнилась история, как я потерял девственность, будучи шестнадцатилетним юношей, отдыхая у бабушки в деревне. Предательское чувство захлестнуло меня при первом же взгляде на деревенскую хромоножку, миловидную девушку лет двадцати, коротко стриженную, очень робкую. Будто спица вошла в моё сердце! Это жалость пустила спицу, опередив стрелу Амура. Я подумал, глядя на бёдра девушки (одно было выше другого), на казавшиеся разной длины руки: кто же полюбит такую кособокую? Кто обнимет? И чуть не разрыдался.

Каждый раз, когда я видел её быструю, скачущую походку, её полную подпрыгивающую грудь, извиняющуюся улыбку на простоватом лице, когда слышал звуки мягкого голоса, мне хотелось подойти и утешить девушку, сказать, чтобы она не расстраивалась, ведь почти ничего не заметно! Но я молчал, поедая глазами несчастную, чья нескладная, стеснительная фигурка мучила меня, заставляя думать о ней ночью, когда всё казалось особенно романтическим, а если и искажалось, то в сторону очарования. Не будь я парализован охватившим меня чувством, сделай всё только из любопытства – наверняка сохранил бы способность жалеть! Но вместе с невинностью я потерял и это свойство моей души.