Миллиард секунд

Сначала ложится на один бок, потом на другой, затем вообще спиной. Пижамный топик снова задирается, открыв белоснежную полоску кожи, длинные ноги аккуратно сложены друг на друга, А грудная клетка спокойно поднимается то вверх, то вниз.

Ну все, хватит с меня, надо вернуться к работе! Беру в руки уголь, начинаю делать наброски, мысленно надеюсь, что она послушается меня и не станет шуметь, вот только…

А что ты там рисуешь? — внезапно девчонка оказывается у меня за спиной и озорно смотрит на рваные темные линии.

— Пишешь, — поправляю ее.

— В смысле?

— Картины обычно пишут, а не рисуют.

— Да какая разница? Так что?

И что ты собираешься рассмотреть? Я ничего еще не расчертил. Пару линий только сделал, не более того, однако ты так внимательно разглядываешь холст, словно я творю что-то божественное. Ничего особенного. Это последняя картина, которой не хватает для численности.

— Скорее абстракция.

— А я думала, у тебя опять телочка голая будет.

— Ева!

— Ну что? У тебя много этой обнаженки на картинах!

Все-таки успела подсмотреть мои работы, маленькая проказница! Только посмотрите на нее, ни стыда, ни совести в глазах! Хотя чего я возмущаюсь? Взрослая уже, знает, что такое секс.

По прошлой приемной семье…

— Слушай, — тянет Ева. Ее глаза так сильно загораются, так искреннее и так ярко, что начинаешь бояться, какая идея приходит в эту темную длинноволосую головку. — А меня нарисуешь?

— Зачем? — спрашиваю удивленно.

— Ну, было бы круто иметь свой портрет.

— Не знаю.

— Ну, Олежа! Пожалуйста!

И снова эти умоляющие большие глаза, которым очень сложно отказать.

— Как завершу выставку, так и нарисую, — отвечаю в итоге, сомневаясь, что это когда-нибудь произойдет. Хотя, может быть, когда-нибудь исполню ее желание. Изображу завораживающий взгляд, очаровательную улыбку, маленький вздернутый носик, чуть пухловатые щечки с естественным румянцем. Милые. Которые все еще придают черты ребенка.

Полные алые губки, цвет которых не замечал раньше. Он просто не бросался в глаза. А сейчас я смотрю на них и пытаюсь понять, какие цвета нужно смешать, чтобы получился хоть немного похожий оттенок. Такой же красивый.

Зачем я вообще смотрю на ее губы?

— Это что за каляки? — спрашивает Ева.

— Набросок. Сейчас я нанесу первый слой, — говорю через плечо, размешивая краску мастихином.

— Вот этой штукой? — она удивленно выпучивает глаза на палитру.

— Да, ею.

— Я думала, их в строительстве используют.

— В живописи тоже, — продолжаю дальше размешивать цвета, наливаю в стаканчики лак, масло и растворитель. Замечаю, как Ева морщит носик. Да, запахи не из приятных, но я уже привык.

— Как?

— Научить?

Она на некоторое время задумчиво смотрит на холст, на размешанные краски. И на меня. Останавливается. Надолго. В медовых глазах появляются маленькие блестящие крапинки. Проходит целая вечность, прежде чем полные губки весело произносят:

— А давай!

— Смотри, — подвигаю ее ближе к холсту и встаю сзади. Она берет в руку мастихин, а я сжимаю ее кисть сверху. — Сначала проводишь длинный мазок, — набрав краску на мастихин, плавно двигаемся вместе с ее рукой, — затем растушевываешь легкими штрихами. Вот так.

И мы штрихуем. Из стороны в сторону. Медленно, как по мне, зато движения уверенные. У нее. Не у меня.

Ее тело вплотную к моему, плавно опускающийся воздух из ее губ чувствуется у меня на предплечье, а биение сердца — в моем. И это странно. Необычно. Но гармонично. Словно так и должно быть. Никак иначе.

— Видишь? Теперь вот так, — провожу линию ее рукой, пытаясь загнать дурацкие мысли куда подальше. — Теперь снова мазки.

— Из меня получится никчемный художник, — говорит она серьезно-грустным голосом.

— Ты еще не видела, как я в детстве рисовал. Мама называла эти картины вырви глаз. Можно научиться рисовать, главное усидчивость и целеустремленность.

— У меня ни того, ни другого нет. Знаешь, мои «шедевры» мы назовем рукалицо.

Теперь смеемся вместе. Нет, не из-за шутки. Из-за ее правдивости. У нас и правда получилось хрен знает что. Честно. Моя рука дрожала, ее тоже. Мастихин все еще в нашей хватке. Не такой крепкой, как необходимо, но все же. Это не имеет никакого значения. Не сейчас.

Мы стоим рядом друг с другом. Согреваемся теплом наших тел. Наших душ.

От ночного кошмара у Евы, видимо, не осталось и следа. Ее тонкая маечка почти ничего не скрывала. Лямки тонкие, длина короткая, хорошо, что выреза нет. Кожа совсем бледная. Прозрачная. Рисунок вен хорошо виден. Кожа ее горит. Пламенем. И мои пальцы на ее плечах горят.

Что со мной? Что происходит? Почему это вообще происходит? И как это понять? Не знаю. Все очень сложно. Но так должно быть. Так надо. И я не хочу отходить от нее. Отстраняться. Не хочу чувствовать на ее месте пустоту.

Интересно, что она сейчас испытывает? То же самое, что и я? То же волнение? Тот же странный миг, который боишься разрушить.

Или отвращение…

Нет! Если бы дело было в отвращении, то вряд ли бы она прижималась своей аккуратной, чуть вздернутой попкой к моему паху. Она бы ушла и больше не вернулась бы.