Миллионерша

Патриция. Да, милый, здесь очень хорошо.

Элестер. Провести конец недели на реке — что может быть лучше? Утром погребешь, чтобы размяться и нагулять аппетит, потом хорошенько позавтракал — и лоботрясничай сколько влезет. Чего еще в жизни надо?

Патриция. Ты так великолепно гребешь, Элли! Люблю, когда ты сидишь на веслах. И когда шестом орудуешь — тоже. Ты такой красивый, когда стоишь в лодке.

Элестер. Самое лучшее на реке — это ее покой, благословенный покой. Ты тоже очень спокойная: я никогда не боюсь, что ты ни с того ни с сего поднимешь скандал. И река такая тихая. Не знаю, что меня больше успокаивает — ты или река. А дома мне кажется, что я три раза на дню перебираюсь через Ниагару.

Патриция. Не думай об этом, дорогой. Твой дом не там, а здесь.

Элестер. Ты права, родная: дом и должен быть таким, хотя здесь всего-навсего отель.

Патриция. Да разве на свете есть что-нибудь лучше, чем хороший отель? Здесь отдыхаешь от всех домашних забот: никаких осложнений с прислугой, никаких налогов и платежей. Мне нигде не бывает так спокойно, как в гостинице. Впрочем, для мужчин это, наверно, не так.

Входит управляющий отелем — молодой элегантно одетый человек. Он держит в руках книгу регистрации посетителей, которую раскрывает и кладет на газетный столик, после чего подобострастно приближается к гостям.

Управляющий (остановившись посередине между Элестером и Патрицией). Добрый день, сэр. Надеюсь, вам у нас нравится?

Элестер. Благодарю вас, да. Но что вы сделали с бывшей гостиницей? Год тому назад, когда я был здесь, тут стоял обыкновенный трактир под вывеской «Свинья и дудка».

Управляющий. Так и было до самого последнего времени, сэр. Мой отец держал «Свинью и дудку», как это делали его предки чуть ли не со времен Вильгельма Завоевателя. Однажды в «Свинье и дудке» на целый час остановился кардинал Вулзи — его мул потерял подкову и животное пришлось отвести к кузнецу. Уверяю вас, предки мои были очень высокого мнения о себе. Но, как люди необразованные, они погубили гостиницу, всячески стараясь улучшить ее и выбрасывая поэтому старинную утварь. В последнее ваше посещение гостиница была уже при последнем издыхании. Мне было стыдно за нее.

Элестер. Ну, сейчас-то она у вас первоклассная.

Управляющий. О, это не моя заслуга, сэр: я не хозяин, а только управляющий. Вы не поверили бы мне, расскажи я вам, как все получилось. На мой взгляд, это куда романтичнее, чем старая басня о кардинале Вулзи. Но не стану мешать вам болтовней. Не угодно ли вам еще чего-нибудь для полного вашего удобства?

Патриция. Мне хотелось бы узнать, что же произошло с вашей старой «Свиньей», если вы, конечно, располагаете временем.

Управляющий. Всегда к вашим услугам, сударыня.

Элестер. Валяйте, старина.

Управляющий. Так вот, в один прекрасный день к нам явилась наниматься в судомойки какая-то женщина. У моего бедного старика отца не хватило духу выставить ее, и он согласился взять ее на пробу на день-другой. Она приступила к работе. Вымыла две тарелки, разбила полдюжины. Моя старушка мама была просто вне себя — она страшно дорожила своими тарелками. Она, бедняжка, и не подозревала, что посуда у нее дешевая, уродливая и старомодная. Она сказала, что раз судомойка разбила тарелки, то ей за них и платить: пусть остается на месяц, а там их стоимость вычтут у нее из жалованья. Судомойка тут же отправилась в Рединг и привезла груду посуды; мать, как увидела, разразилась слезами: говорит, что мы навеки опозорим себя, если станем подавать гостям еду в такой старомодной посуде. Но на другой же день одна американка, приехавшая сюда на лодке с целой компанией, купила эту посуду прямо со стола за тройную цену. После этого матушка не решалась даже пикнуть. Судомойка взяла дело в свои руки, да так, как нам бы никогда не суметь. Это было жестоко по отношению к нам, но она всегда была права — этого у нее не отнимешь.

Патриция. Жестоко? Достать для вас хорошую посуду — разве это жестоко?