Миллионы, миллионы японцев…

Милый Мату настроен скептически. Он не чувствует себя в силах ее убедить, я подозреваю, что он даже не решится задать вопрос, задевающий обидчивую даму. Ему хватает своих забот и неприятностей на работе и дома. Он хлопочет, чтобы его на несколько лет командировали во Францию, потому что чувствует себя в своей тарелке только у нас, — одно это говорит, насколько он меня понимает.

На работе, как я понимаю, Мату держат на коротком поводке, у него очень мало свободного времени, поэтому я пригласил его в ресторан в полдень. Он сожалеет, что не сможет мне помогать, сколько желал бы сам. Он вынужден меня покинуть, он извиняется, просит прощения, кланяется… Автоматически, еще не расставшись со мной, он снова стал японцем и бюрократом, то есть японцем вдвойне.

Пятница, 19 апреля, 20 часов 30 минут

По возвращении в номер

Я вернулся из Гиндзы пешком. На боковых улицах лавочники жгут бумагу, ящики из планок и другую тару. Ночь в Токио пронизана кострами.

Когда я проходил через гостиную отеля, по телевидению показывали рекламу чудодейственного приспособления, при помощи которого раздвигают сёдзи.

От мадам Мото по-прежнему никаких вестей.

Она нас наказывает, это ясно.

Итак, вчера на вечере у Дюбона ее не было. Тем хуже для нее, а как для нас — не знаю. Конечно, если бы она присутствовала, вечер прошел бы иначе, но в каком смысле?

Дюбон живет по-японски, без кривляний. Он счел, что татами ему подходит как нельзя лучше. Достаточно видеть, как он движется по своему дому в чисто японском стиле, то есть таком простом, что дальше некуда. Дом этот находится в небольшом пригородном квартале на холме, сразу же за рядом билдингов и небоскребов, где разместились учреждения делового квартала. Частные садики разбиты так искусно, что, стоит пройти по улочке шаг, словно по волшебству, зелень полностью заслоняет бетон и даже поглощает шумы: тебя сразу же обволакивает полное неги спокойствие природы, мягкое, как домашнее кимоно.

Войдя в дом, снимаешь обувь, садишься, поджав ноги, за низенький стол; около пишущей машинки, оставшейся на боевом посту, ставят шотландское виски. Мадам Дюбон уже за сорок, она японка, но ее красивое лицо отражает не столько повиновение, сколько умение жить. Она хозяйка дома, она знает, какие важные причины собрали нас сегодня вечером, и умеет расположить к себе Рощицу.

Спустя несколько минут мы чувствуем себя как дома — вот почему я и сказал, что мадам Дюбон — хозяйка, а не служанка. Очень скоро все мы оказываемся на кухне и весело толкаем друг друга, стараясь каждый внести свою лепту, по крайней мере в приготовление салата.

— В конце концов оказаться на кухне, — сказал я, — пожалуй, очень характерно для нас, французов. Как правило, во французском доме, даже самом бедном, кухня не запущена, а вот в Японии я видел только темные и грязные кухни.

— Царство женщины, — уточняет Дюбон.

Он объясняет ее положение только тем, что в японских домах нет замков.

— Мужчине не приходится таскать ключи в кармане, но зато женщина вынуждена оставаться дома, хотя бы для того, чтобы его охранять. Поэтому муж никогда не берет жену на вечер или в театр. Он выходит в свет один, отсюда гейши, бар с хостессами… Супруга совершает русубан — охраняет дом. Эмансипация женщины зависит от замков, — шутит Дюбон.

Время от времени Рощица уединяется в дальней комнате домика и звонит по телефону, не теряя надежды хотя бы в последний момент разыскать свою тетю.

Дюбоны предупреждают меня, что отношения между тетей и племянницей сложнее, нежели я полагал. Мадам Мото повезет Рощицу в Париж, займется ее будущим — будущим, о котором в Японии молодая японка не может и мечтать. Подогреваемая надежда только усугубляет покорность племянницы тете, вполне, впрочем, естественную для этой страны. Отношения, и без того не простые, усложнены тем, что, хотя тетя и племянница очень красивы, каждая по-своему, молодость одной только выигрывает на фоне другой, порой не давая последней покоя. Вот что усложняет ситуацию наряду с другими моментами. Приведу в пример лишь один из них: мадемуазель Рощица — воке!

— Маньчжурская воке, если вам так больше нравится, — продолжал Дюбон. — Воке означает «выходец». Только белые японцы, побывав в соседних странах, ими не становятся — они совершают туристические поездки или выезжают в командировки, а японцы из неимущих классов становятся выходцами, становятся воке. Впрочем, как вы могли заметить, мадемуазель Ринго — типичная черная японка.

— Честно говоря, я ничего не заметил. Значит, есть японки белые и черные?

— И желтые. Мы не замечаем этого различия, тем не менее оно есть и с ним очень считаются. Так, например, белые японки…

— Но, дорогой Дюбон, белые ведь это мы!