В одном учительском доме я встретился с пожилым, хотя молодящимся господином, который воевал под Сталинградом. Он совсем неплохо говорил по-русски, научился в плену. К разговорам с бывшими солдатами я привык: сентиментально-смущенные воспоминания пожилых людей, странно связанных бывшей ненавистью, тем, что они промахнулись, стреляя друг в друга. Но тут мой собеседник сразу взял иной тон, он напал на меня открыто и непримиримо. Начал с того, что в Сталинграде, когда он попал в плен, его заставляли работать. Не имели права. Военнопленные не обязаны работать. И вообще… Почему вы, советские люди, все время напоминаете о войне, о фашизме? Не хватит ли? Все эти фильмы, романы, спектакли направлены на то, чтобы поддерживать в немецком народе чувство вины. Сорок лет прошло. Достаточно! Сколько еще можно?
— Вы мешаете нашему народу восстановить самоуважение. Без самоуважения нет чувства нации. Нет самосознания народа, нет национальной гордости. Вы не перестаете писать о войне. Вы поддерживаете огонь вражды.
— Ваше чувство нации, о котором вы скучаете, мы хорошо помним!
Мои возражения отскакивали от его бронированной уверенности. Но признаюсь, мне было интересно разговаривать с ним. Это был убежденный противник, какие не часто так откровенно вели себя. В том доме меня никто не поддержал.
Немцы слушали наш спор молча, пили кофе и аккуратно ложечками ели шоколадный торт.
Поддержали меня в Нюрнберге. Перед вечером состоялся так называемый Friedensgesprach — дружеский разговор, который проводила социал-демократическая партия и приглашенные ею представители разрушенных в войну городов.
Самое интересное было для меня то, что я услышал от самих немцев. Вот что я записал, не разделяя ораторов, не заботясь о точности перевода, стараясь уловить прежде всего новое в осмыслении минувшего, о чем раздумывали в эти дни немцы, не согласные с тем моим собеседником.
«Нас, социал-демократов, упрекают в том, что во времена фашизма мы не вели активной борьбы против Гитлера, в том, что мы получили свободу даром, ничего существенного не сделав для ее прихода. Можно ли было бороться с нацизмом в предвоенные годы? Нет, после того, как Гитлер пришел к власти, была создана отлаженная организация уничтожения, и сопротивление стало безнадежным. Наша вина в другом, куда более существенная — мы виноваты в том, что допустили преступника, маньяка, к руководству государством. В этом мы могли воспрепятствовать нацистам. И то, что мы этого не сделали, наша историческая вина. Другая Германия не смогла предотвратить Гитлера. Когда Томасу Манну сказали, что Гитлер покончил с собой, он ответил: „Гитлер умер? А мне это безразлично“. Над этим ответом стоило призадуматься. Ибо дело не в Гитлере. Нацизм был наиболее массовым движением в стране. Не от имени народа происходило ужасное, а руками немецкого народа».
«Считается, что ответственность за фашизм, за преступления нации лежит на поколении, которое воевало. Молодые свободны от вины своих отцов. Почему? Германия сделала немало для войны, но она ничего еще не сделала для мира. И до тех пор, пока Германия делами не смоет с себя пятно фашистского прошлого, не вернется полноправно в семью народов, вина отцов будет переходить на поколения детей, внуков».
«Армии союзников, когда вошли в Германию, их не приветствовали как освободителей в соборах Кёльна или Берлина. Это теперь мы дошли до понимания освобождения».
«Историческое рукопожатие на Эльбе должно было привести к лучшим результатам. В „холодной войне“ погибла скорбь к жертвам…»
«Дорога к миру лежит не через поклонение могилам эсэсовцев (имелось в виду посещение Рейганом воинского кладбища), а скорее, через поклонение могилам антифашистов. Она лежит через Пискаревское кладбище».
Последнее предложение я добавил от себя.
Мне предстояло самому выступать, и я все искал, с чего бы начать свою речь. О чем говорить после начала, я тоже не знал, но хотя бы найти начало, ключ, первую фразу…
В середине дня я немного посмотрел старый Нюрнберг. Он был тщательно восстановлен, никаких следов разрушения. Впрочем, как и в Ленинграде, и в Минске, и в Варшаве. За сорок лет Европа успешно замазала, заштукатурила все следы войны. Били фонтаны, в уличных барах жарили сосиски, коптили сосиски, варили сосиски. На воротах собора святого Лоренца висела афиша нашего вечера. На ней были изображены развалины какого-то города — возможно, Нюрнберга, а может быть, Дрездена или Варшавы. По развалинам не разберешь, что за город, развалины всех городов одинаковы. На афише стояли фамилии выступающих, в том числе и моя.
Кругом в солнечном майском тепле многолюдно шумел новенько-антикварный город, сделанный по старым картинкам к сказкам братьев Гримм и Гофмана.
Я искал, за что бы зацепиться, какую-то мысль, фразу… Нюрнберг ничего не подсказал. Он был слишком занят собой.
Мне не встречалось ни одного празднично разряженного мужчины. В любом нашем городе сейчас шли вечера, все, позвякивая орденами, медалями, собирались в парках у памятников.