Милосердие

Я смотрел на молодых ребят, потных, разгоряченных, соскочивших с коней; мне было обидно за них и стыдно перед ними. На них не было широкополых шляп, ярких клетчатых рубах, кожаных брюк, обшитых бахромой. Но разве труд этих скромных парней в кепках, сдвинутых на затылок, в трикотажных «бабочках» не заслуживал такой же, если не большей, славы, как труд ковбоев Техаса? До чего же мы до сих пор еще бываем ленивы, близоруки и равнодушны к своему собственному дому.

Сквозь жердевую ограду «разлучника» на нас с тревогой и тоской смотрят маралы, старый и молодой. Они хрипло дышат, взгляд влажных черных глаз кажется совершенно осмысленным. Какое точное название — «разлучник»! Узкий бревенчатый коридор состоит из отдельных загончиков, разделенных воротами наподобие шлюзов. Маралов перегоняют из одного отделения в другое, подводя к «жому» — станку, где срезают панты. Такова схема; практически же маралы вовсе не рвутся к жому. Незадолго до нашего приезда уже в «разлучнике» марал ударил Килина рогами, и только ловкость и быстрота спасли Килина от серьезного увечья.

Вот и сейчас, несмотря на крики, удары палками, маралы не идут в коридор. Загонщики, Килин, его помощник Чернышев, за ним Пальцын, за ним я оказываемся верхом на заборе, мы кричим, пихаем маралов кольями, они пугаются, но дойдя до открытых ворот, отскакивают.

Виноват старый марал. Ему наплевать на цифры плана, на экспорт, мало того, он явно не пускает юнца, готового бежать вперед, в бревенчатую щель коридора. Умудренный воспоминаниями прошлых лет, старый марал предпочитает остаться здесь, получая удары, пугаясь криков, лишь бы не идти туда, куда его толкают. Животные гораздо прилежнее нас усваивают печальные уроки прошедшего.

В тесной клетушке он с непостижимым проворством успевает увиливать от ударов и все время загораживает ход молодому.

— Затираешь молодежь! — говорит Килин.

Марал смотрит на него: «Слыхали, не на таковского напал, ваши штучки мне известны».

Это похоже на вызов.

— Переспорить меня хочешь, — кричит ему Килин. — Нет, парень, ты еще не все раскусил.

Когда Килин сердится, движения его становятся тягучими, кошачье-плавными. Выжидая, он сидит на заборе, приняв успокаивающе-ленивую позу. Вдруг он делает неуловимо быстрый рывок, и матерый марал отжат колом к стенке. Молодой теряется и покорно бежит вперед. Через несколько минут он в станке. Это совсем узкий, как воронка, последний загон с деревянным полом. Нажимается рычаг, пол проваливается, дощатые щеки с боков крепко подхватывают марала, он беспомощно повисает. Остальное происходит в идеально отработанном темпе. Голову марала зажимают так, что он не может шевельнуться, на глаза накидывают повязку. Килин быстро и аккуратно под самый корень спиливает пант ножовкой. Пант подхватывают, кровоточащий пенек дезинфицируют, замазывают. Тем временем Килин пилит второй пант. Крупная дрожь пробегает по спине марала. Судя по всему, он орет про себя благим матом. Иван Чернышев бережно принимает второй пант. С глаз марала снимают повязку, нажимают рычаг, пол поднимается, щеки расходятся. Марал вскакивает, на секунду останавливается, испуганно вздернув непривычно легкую голову выше обычного, и огромными прыжками скачет в гору, к своим.

Панты взвешивают. Каждый тянет по девяти с половиной килограммов. Мягкие, покрытые нежной серебристой шерсткой, они еще теплы на ощупь. Нечего сказать, удовольствие носить такую тяжесть на голове. Впрочем, чего не сделаешь ради любви. Осторожно панты, полные крови, несут в сушилку.

Килин продолжает воевать со старым маралом.

— Оставь его, — говорит Пальцын, — пусть перебесится.

Разъяренный марал поднялся на дыбы, бьет ногами изгородь. Толстые бревна трещат. Он великолепен; и даже свирепая, слишком тяжелая некрасивая морда великолепна и величественна.

— Лучше не рискуй, — говорит Пальцын.

У Килина болит нога. Он командует приготовить веревки. Красное лицо его затвердело.

— Осторожно! — говорит Пальцын.

— Не беспокойся, — отвечает Килин. — Он слишком много думает о себе.

Он кидает на землю веревочную петлю. Марал отскакивает, пригнув голову, подозрительно осматривает петлю. Килин перелезает в загон, он висит на заборе, но внутри загона, и марал может легко достать его рогами, если, конечно, успеет.

— Паршивец, — говорит Килин, — несознательный паршивец!

Он плавно покачивает веревку, петля ползет к ногам марала. Когда она касается копыт, марал прыгает.

— Попался, хулиган! — кричит Чернышев.

Я не вижу, как это случилось, потому что смотрю на Килина. Нет ничего прекрасней, чем вид искусно работающего мастера. У Килина простецкое, грубоватое лицо, приземистая фигура, но сейчас он на редкость хорош.

Ноги марала опутаны веревкой, его силком тащат в станок. Марал хрипит, ревет от гнева, унижения и бессилия. Он не хочет расставаться с пантами, он хочет носить их, драться, любить. Ничего не поделаешь — здесь не зоосад, надо отрабатывать свою кормежку, и все же мне жаль его. И Килин тоже с уважением похлопывает марала по мокрой спине.