Милосердие

Агнеш двинулась по теряющемуся во мгле проспекту, по которому, словно река, к сердцу города лился, клубясь, сырой вечерний туман, заливая дома и деревья, оттесняя немощный свет дуговых ламп к подножию фонарных столбов. Она шла по дорожке, где в ее детские годы висели таблички: «Для верховой езды». В те времена она в самом деле видела здесь всадников; с тех пор они или вывелись, или куда-то перебрались и теперь трясли свои обтянутые клетчатыми штанами ляжки на каких-то других дорожках. Прежняя же отведенная им полоса оставалась пустой, и Агнеш одна, отделенная от прохожих рядами кустов, шла в сторону Лигета, зажав под мышкой потертую сумку, вместе с ней перешедшую из гимназии в университет. Путь этот с детства был для Агнеш путем, на котором она отдыхала душой; здесь с клеенчатым футляром для нот она возвращалась по вечерам из музыкальной школы. Туда она бежала по параллельным проспекту улицам, чтобы успеть вовремя и, прежде чем очередь дойдет до нее, еще раз проиграть пальцами этюды Черни на положенных на колени нотах; но по дороге обратно она нарочно делала крюк, чтобы выйти на проспект, оттягивая, насколько можно, возвращение домой. Музыка давалась ей плохо, но мать, записав ее в класс фортепьяно, намерена была добиваться, чтобы Агнеш закончила и практические, и даже подготовительные к консерватории классы. Дочь, играющая для молодых людей отрывки из опер, для госпожи Кертес была частью мечты, хотя бы отчасти компенсировавшей собственную ее отнюдь не блестящую образованность, а для Агнеш, которая в школе была отличницей, возвращение домой после музыкальных занятий, после сражений с фальшивыми нотами и с барышниным отчаянием, означало час приятной расслабленности; в ушах у нее еще отдавались вопли негодующей барышни, но карман оттопыривали какие-нибудь дешевые сладости или — после первого октября, когда на улицах появлялись круглые печки, — теплый кулечек с жареными каштанами, и она, неспешно жуя на ходу, наслаждалась покоем, независимостью и одиночеством среди толпы чужих, спешащих куда-то людей. Дорожка эта видела и первого в жизни Агнеш — ей было тогда двенадцать или тринадцать — мужчину, который, вот таким же примерно вечером, из миллионов живущих, идущих вокруг женщин двинулся с недвусмысленными намерениями именно за ней. Молодой человек был не так уж и молод, сначала она без малейшего подозрения оглянулась на возникшую рядом фигуру и, лишь заметив в его глазах странное, еще неведомое ей выражение, в испуге ускорила шаг. Что за тревожное и все же пьянящее это было чувство; тело, которое она носила до сих пор бессознательно, обрело вдруг какую-то необычную, стыдную ценность, а обтянутые нитяными чулками икры, что забыла прикрыть короткая девчоночья юбка, стали словно обнаженные груди. Где уже оно, то время! Как научилась она с тех пор на улице, в университете спокойно выдерживать и отражать чужие взгляды; хотя, собственно, если что-то и изменилось, так просто выросло ее знание, женское и медицинское, вовсе не равнозначное опыту, да еще исчезло былое сладостное волнение, вытесненное сопротивлением становящейся уже чуть-чуть тягостной девственности.