Милосердие

Она снова попробовала думать про отца, возвращаясь к мечтам, от которых ее оторвал светящийся тайной алчностью взгляд Халми. Какое это все-таки будет счастье, если в один прекрасный день отец вдруг окажется дома; Фери в этом убежден, да и она, если уж быть вполне искренней, вопреки всем доводам разума верит в это. У нее появится друг, с которым ее разделяют — но в то же время и связывают — общественные условности, возраст, кровное родство. С матерью у нее никогда не было доверительных отношений. Да, собственно говоря, она не слишком и тосковала по той доверительности, с какой иные взрослые дочери обсуждают с матерями каждый жест ухажера и сроки месячных. В дружбе женщин вообще есть что-то нечистоплотное: они не только носят белье друг друга, но и обмениваются подчас самыми интимными наблюдениями. Агнеш жаждала такого доверия, которое, давая возможность раскрыть душу, все же сохраняет дистанцию между людьми. Как раз нечто подобное, помнилось ей, сложилось, еще когда она была девочкой, между ней и отцом. Она уважала его и жалела, — конечно, если можно назвать жалостью желание компенсировать унижение, нанесенное высшему существу. А ведь отец уделял ей не так уж много внимания, куда меньше, чем мать, которая тоже любила ее по-своему: если бы Агнеш захотелось вдруг получить какое-то новое платье, или лакомство, или игру, то, поканючив немного, она добилась бы своего. Отец больше заботился о ее здоровье, тревожась, чтобы она не выросла бледной немочью, как «мамуля». Он водил ее на прогулки в Буду, иногда брал на экскурсии со своими учениками. Вот и сейчас она словно воочию видела перед собой его указательный палец — точь-в-точь как у тюкрёшского дедушки, — направленный с еще старой, деревянной обзорной площадки на горе Янош вдаль, в дымку за Пештом, и слышала его голос, рассказывающий про гору Насай[7] с ее «профилем» или про сражение под Модёродом[8]. Ученики отца, слушая объяснения, порой косились на Агнеш, и она в такие минуты ощущала себя невероятно счастливой и чистой, упиваясь тем уважением, которое они переносили с учителя, организовывающего им экскурсии и умеющего держать их в узде не столько строгостью, сколько шуткой, на его дочь. Когда они с отцом бродили в горах вдвоем (мать не любила такого бесцельного, не связанного с каким-либо удовольствием времяпрепровождения), он и тогда оставался прежде всего учителем: расспрашивал ее о школьных делах, рассказывал об истории Будапешта, вспоминал свои студенческие годы, какой была в те времена Швабская гора[9], как выглядели тогда набережные Дуная. О том, что они означают друг для друга, речь меж ними не заходила никогда; даже представить себе невозможно было, чтобы отец заговорил с ней о чем-то подобном. Но как раз спокойная, неспешная эта ходьба, и складки земной коры, и не всегда доступные ей хитрости движения планет по орбитам, и обязательные на каждом подъеме предупреждения («Здесь давай-ка помедленнее, сердце надо беречь») неким таинственным образом заставляли Агнеш почувствовать, как прекрасна та тихая, чуждая бурным проявлениям любовь, что привязывала ее к этому спокойному, доброжелательному человеку, даже в городском платье похожему на своих загорелых, пропахших землей и солнцем деревенских родичей. «О, если бы можно было все это продолжить сейчас! — цеплялась она за воспоминания, борясь с другим поднимающимся в ее сердце знакомым чувством. — Если бы снова вместе отправиться на гору Гуггер, как в последнее воскресенье перед уходом отца на фронт…» Она пыталась представить свое блаженство и то удивление, с каким вернувшийся из странствий скиталец убедится в незыблемости ее тихой дочерней преданности, увидит, как повзрослела она душой, как широк стал круг ее интересов. Она вспомнила его последнюю фотокарточку, присланную из Польши: в шинели, в заляпанных грязью сапогах он стоит у какой-то стены, поросшей диким виноградом, и даже здесь взгляд его спокоен и улыбчив. Но хотя в лице своем, в расслабленных чертах она и сейчас как бы ощущала застывшую в мышцах губ улыбку, тем не менее и этот изо всех сил удерживаемый в сознании образ не способен был остановить надвигающуюся исподволь тревогу, которая мучительной тяжестью, в какой-то немыслимой прогрессии росла по мере того, как Агнеш приближалась к дому. Она и так шла все медленнее, стараясь как можно дальше отодвинуть звонок в дверь и щелчок замка, которые впустят ее во все то, что ждет ее дома. Она внезапно остановилась, вспомнив про кино. Утром она сказала, что, наверное, придет домой поздно, они с Марией хотят посмотреть новый фильм с Хенни Портен[10]. Но Мария, взбудораженная сражением при Будаэрше, как видно, напрочь забыла, что должна была доставать билеты. Агнеш же и кино-то себе придумала потому лишь, что, возвратясь домой сразу после занятий, могла встретить там того, другого. Эта мысль и вызванное ею сердцебиение еще увеличили и без того почти невыносимый груз, угнетавший ей душу. Если сейчас она явится домой, он наверняка будет там. Кто знает, они еще, может быть, подумают, что она намеренно постаралась застать их врасплох и своим неожиданным возвращением пытается что-то доказать. У входа в подземку она на мгновение заколебалась: а что, взять сейчас и вернуться в центр, пойти, за неимением лучшего, на какой-нибудь американский ковбойский фильм. Однако тут же подавила в себе эту пошлую «тактичность», которую столько раз осуждала умом, но так и не научилась с нею справляться.