Милосердие

С Фюреди ей приходилось общаться редко — к счастью, так как не только завоевать его, но и проникнуться к нему расположением она просто была не в силах. Хотя для того (по крайней мере вначале) одно лишь сознание, что он живет, даже спит под одной крышей с такой необычной женщиной, значило, видимо, больше, чем он показывал. В его поведении, когда они встречались, всегда было нечто заранее заготовленное: он держался с ней то снисходительно, то с надменным пренебрежением, то с потугами на фамильярность. И это нечто становилось явным в тот самый момент, когда он открывал рот, словно написано было у него на лбу, как скерцо, анданте маэстозо над частями сонаты; при всем том, он не способен был долго выдерживать взятый вначале тон. Лучше прочих, пожалуй, давалась ему поза оскорбленного достоинства: она не требовала словесного выражения. Агнеш попыталась было установить с ним ровные отношения, добровольно отведя себе роль зеленой медички, лишь начинающей разбираться в секретах мастерства и с почтением взирающей на многоопытного коллегу, однако в ее глазах, видимо, просвечивало все же некоторое женское превосходство и неодолимая ирония, так что он видел себя в них этаким взъерошенным петушком. А уже на второй неделе ее работы в больнице случилось нечто, охладившее даже эту разбавленную насмешкой почтительность. Долго, мучительно умиравшую от уремии женщину в конце концов увезли-таки в морг на улице Кун, а на ее освободившуюся койку, сменив белье, положили привезенную каретой «скорой помощи» старуху, которой любое движение, даже укладывание в постель, причиняло невероятную боль. У нее была редкостная костная болезнь, название которой Агнеш встречала лишь в набранных петитом абзацах учебника патологической анатомии. Пока Агнеш в малой палате за своим столиком изучала сопроводительное письмо (старуху сюда доставили не с улицы Кун, а из одной будайской больницы, продержав там несколько дней), больные стали прощупывать новенькую вопросами. «Вы здесь откуда?» — спросила ее соседка. «У вас что, нет никого?» — поинтересовался еще кто-то. «Сын у меня», — ответил сухой, бесцветный голос. «И он позволил, чтобы вас в Цинкоту отвезли?» — прозвучал новый вопрос.

По чертам ли лица, по привезенным ли с собой подушке и ночной сорочке, но больные сразу определили, что новенькая принадлежит к господскому сословию, и разделенные вежливыми паузами реплики, подаваемые то с одной, то с другой стороны, но все вместе исходящие как бы из некоего коллективного мозга, направлены были на то, чтобы узнать, какое несчастье или злая воля привели беднягу сюда. «А сын-то ваш кто?» — спросила старуха с пернициозной анемией. «Актер». Палата погрузилась в раздумие. Об этой профессии они мало что знали; в памяти их возникали громкие имена вроде Федак, Палмаи[194] или же бродячие провинциальные актеры (каких теперь можно видеть только в фильмах), стоящие разве что на ступеньку выше кочевых цыган. Больная, видимо, почувствовала, что стояло за воцарившейся тишиной; тем же высохшим голосом, в котором даже для гордости не было красок, она сказала: «Пожизненный член труппы Национального театра». Палата ахнула. Национальный театр? На углу Кольца и проспекта Ракоци, где играют герцогов, королей? Но голос и состояние женщины (да, это вам не госпожа Хубер) подавили неверие и дали выход общему возмущению. «И он позволил, чтобы вас сюда, на свалку, отправили? Семьи, что ли, нет у него, где за вами могли бы ухаживать?» — «Вот они, деточки! — заговорила даже Шварцер, обычно в таких дискуссиях не участвовавшая. — Чего от них ждать? Пока можешь давать, ты хороша, а нет — никому не нужна. Только что прямо не говорят: как, мол, ты все еще не сдохла?» Неподвижное, измученное лицо больной ничем не выдавало, затрагивают ли гневные эти речи какие-нибудь струны в ее душе. «А теперь ваш сын где? — спросил кто-то. — Хоть проводил он вас?» — «Как же, дурак он, что ли? Пускай «скорая» везет». — «В санатории он», — произнес обреченный на бесстрастие голос, который даже высказанные в защиту сына слова превратил в некий нейтральный факт. «В санатории?» — обсасывала палата аристократическое понятие. «Ну, считайте, что вы тоже в санатории», — сказал кто-то таким тоном, как если бы женщина из публичного дома назвала свое учреждение девичьей светелкой. «А невестка? Она вас не может на эти несколько недель к себе взять?» — не унималась лимонно-желтая старуха с пернициозной анемией — самая, несмотря на слабость, упрямая из лежащих в палате.