Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

– Что приказать изволите?

– Кило водки, два бифштекса, два бокала и ситро!

– Что еще будем есть и пить?

– Сегодня пир! Сегодня праздник! Сегодня мы «живее всех живых»!

– За тех, кто в море, за тех, кто там!

– За тех, чьи кости в тундре, пусть живые выпьют!

– Со святыми упокой, Господи, души их невинные!

– За тех, кто любит!

– За тех, кто с нами будет!

Мы пили, ели, говорили, вспоминали, плакали и шутили. Так сидели мы дотемна, не пьянея от выпитой водки, и снова пили, снова ели и вспоминали лагерные годы. Уже ночью мы поднялись ко мне на хоры, захватив про запас. Поздно заснув, во сне я почему-то летал над каким-то поселком и никак не мог опуститься, а внизу мне кто-то кричал: «Каторга! Каторга!»

Утром начался мой первый рабочий день. Калакутская, посмотрев на меня с неким удивлением, что я на своих ногах, а не на четвереньках, повела и представила меня директору:

– Это наш новый художник!

– Очень приятно, – сказал он, встав за столом. – Вы мне нарисуете картину?

– Я нарисую вам Полярный Урал, – опередил я его, боясь, что он попросит меня написать «Трех богатырей», «Медведей в лесу» или «Детей, бегущих от грозы».

– Это чудно! Буду ждать. А пока вам надо написать рекламу-анонс.

Он подал мне бумажку, на которой было написано: «Рио Эскондидо!»[145] Бодро взявшись за кисти, я спустя время водрузил на фасаде Дворца такую «Эскондиду», которая сразу же подняла меня на ту высоту, на которой летал ночью, и вместо «каторга, каторга» я услышал «здорово». Необходимо было бежать к Каску, чтобы не кружилась голова.

По дороге я забежал на почту, взял бланк и с трудом вывел: «Освободился, сослан навечно». Тут я положил ручку и… долго-долго сидел молча в глубоком раздумье. Многое, многое переворачивалось во мне, как в бетономешалке. Остановив это месиво, я добавил: «Если хочешь, приезжай…» И написал адрес Тони. Вечером, взяв бутылочку, сев на автобус, я приехал к пересылке. Там за зоной, на бугорке, стоял барак, а в нем – Катька!

Утром в коридоре я встретил охровца, который что-то припоминал, глядя на меня, и спросил:

– Ну, как?

– Неплохо, – ответил я и уехал во Дворец.

И закрутилось, завертелось и покатилось. Пропадай, моя телега, все четыре колеса. А во Дворце на сцене полковники и жены их, в панбархате с декольте, изображают страсти, негу и любовь.

Калакутская кричит:

– Полковник, больше сострадания! Жалости, жалости! Тут плакать надо!

Полковник бурчит ей в ответ:

– Не умею я ни плакать, ни сострадать.

– Но вы попробуйте, попробуйте, вы ж не у себя в кабинете, это ж сцена, игра. Вспомните что-либо печальное, что-нибудь… такое!

Загривок его покраснел, и он завыл в голос. «Мы вас собрали сюда не работать, а мучиться», – вспомнилось мне. А полковник все выл и выл, как волк на луну.

– Вот так, сейчас лучше, лучше, лучше.

Дамы и господа репетировали «Сердце не камень».

Бедный, бедный Островский, знал бы он, что пьесу его будут играть полковники, не умеющие плакать, но зато умеющие стрелять без промаха в затылок. А дамы их бренчат на фортепьянах, в шелках и панбархатах выносят помойные ведра и там, на площадке, подолгу с себе подобными обсуждают туалеты, блестя на солнце золотыми перстнями, кольцами и кулонами. На головах у всех «бабетты». Крик моды. Из-под них просматриваются комки капроновых чулок. Все это «высшее общество», это интинский «бомонд». С ними я еще сыграю злую шутку, но позже, не сейчас. Пока я только знакомлюсь, с кем это мне вечно жить и встречать неизбежный коммунизм.

Инта раскинулась по тундре районами под номерами шахт. У каждой шахты большие поселки, все они далеко друг от друга и от центра тоже. Бегают маленькие автобусы-«душегубки». Центр поселка – длинная улица, деревянные дома в три этажа, серые и унылые. В конце улицы стадион и за ним спортзал – хозяйство Каска, он там завом.

В самом центре – Шахтоуправление, ГБ, МВД и тому подобное. Напротив – я и мой Дворец. Есть несколько второстепенных улиц, улочек, тупичков и всяких «шанхаев» на задворках, там простой люд в бушлатах, на спинах многих незасаленная, невыцветшая полоса 40x15 – след от былой славы. Вдали ТЭЦ дымит своими трубами. Сбоку от центральной улицы – площадь, на ней здание комендатуры и «рынок» – два длинных прилавка с лавками. На нем пусто и безлюдно. За поселком, средь тундры, одна-одинешенька стоит больница, за ней в балке речка, заросшая ивами. Кругом всего этого раздолья тундра, болота и мелкие леса. Над всем этим не моргающее все лето солнце.