Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Коленька растаял, а мне сам Бог велел растаять, так как Юша привез весть о маме. Юша каким-то образом добрался до Вереи, где, по его словам, застряла его тетушка Мамонтова. Там он встретил маму, которая просила меня приехать и помочь ей выбраться в Москву. Дом в Дорохове сгорел, мама еле жива, но крепка духом. Мы пили чай, Юша без устали что-то рассказывал. Он обожает Вагнера, Коленька тоже – в общем, нашли друг друга. «Ах, как мило, ах, какая прелесть этот Юша!» Юша ушел, пообещавши заходить. На меня он тоже произвел приятное впечатление, тем более что он от мамы. Высокий, стройный, русые волосы, такая же бородка, благородное лицо. Мать его – «Девочка с персиками» Серова. В общем, свой человек, вполне свой. На следующий день я пошел в контору по реставрации ГАБТа к моему хорошему знакомому, Николаю Валериановичу Кириллову, большому другу тети Оли Поповой. Жена Николая Валериановича была дочерью садовника в имении его отца, брата моего дедушки Хвостова. Садовник умер, за ним и жена, остались малые дети; одну девочку взяли Хвостовы в свой дом и воспитывали ее наравне со своими, вырастив, выдали замуж за Николая Валериановича. Он-то меня и устроил в ГАБТ. Я все ему рассказал про маму и просил помочь мне взять за свой счет несколько дней, чтобы съездить за ней. Ни он, ни я не сообразили, что быть в оккупации – преступление. Это в мозги не укладывалось, в мозги нормальных людей, что можно винить миллионы советских граждан в том, что армия не могла защитить их и сама драпала, будучи абсолютно неготовой к защите страны, оставляя всех на произвол судьбы. Теперь же ты виноват, что оказался в оккупации. По совету Николая Валериановича я написал заявление, объясняя суть дела. Главный инженер Щелкан наложил резолюцию: «Не возражаю».

На следующее утро меня увольняют с работы без объяснения, а спустя несколько дней вызывают в военкомат. Иду.

– Документы!

– Вот, пожалуйста.

– На комиссию!

Поверхностный осмотр. На статью болезни – ноль внимания.

– Годен!

– Куда годен?

– На фронт годны – руки, ноги целы. Следующий!

Нет уж, это хрен, меня так просто не возмешь! Следующий – это я. Я требую комиссию:

– Смотрите, в освобождении четко написана болезнь. У меня руки, ноги есть, смотрите чего нет!

Заставил посмотреть – не отмахнешься. Билет оставляют у себя, выдают справку «оставлен до особого» – катись.

«Кто не работает, тот не ест!» Из театра вышибли, билет отняли, а жить как прикажете?! Обращаются, как со скотом, но ведь хлеб-то по карточкам. Скот-то и то кормить надо! Я к Николаю Валериановичу.

– Тебя, – говорит, – из-за матери выгнали и билет отобрали, чтобы ты за ней ехать не смог.

– Ну хорошо, а как мне жить дальше? Карточек-то нет.

– Подожди, что-то надо придумать. Приди завтра. Назавтра дает он мне бумажку на цементно-бетонный завод, готовящий бетон для восстановления разбомбленного здания ЦК, берут слесарем на эстакаду. Какая разница кем, лишь бы была карточка и мизерные гроши. «Не до жиру, быть бы живу». Бетон в ЦК давай, давай в три смены, сутками не вылазишь с эстакады, а зато с барского плеча – каша гречневая да суп мясной, горячий и бесплатно. «Бетон! Давай! Давай!» Дремлешь под шум бегущей ленты с песком! «Давай! Давай!»

Весна 1942 года. Неожиданно в дверях мама.

– Мама, мамочка, да как же ты?